Роман с урной. Расстрельные статьи

Сходя в холл, я скроил серьезнейшую рожу, и когда мы проходили мимо дежурной и какой-то группы, заполнявшей въездные листки, громко ей сказал: «Так вот, Наталья Александровна, тогда я в рамках протокола беру эту … за … и … о плиту!»

Вся публика вместе с дежурной вытаращилась на нас — а Наташка, давясь от хохота, торпедой выскочила вон.

После наших дебатов она все оставшиеся презервативы разрывала на кусочки и спускала в унитаз. Я только хохотал — их можно было тут же воскупить в круглосуточном магазине, но ее женский расчет был верен: дотуда после всего еще надо было доползти, а в бар, где допоздна водились конкурентки, ноги могли завернуть и сами.

Но плюс ко всей этой нарушительной для местных рамок радости Наташка оказалась для меня и ценным информ-агентом. Так до поры и не узнав, кто я, она по сути стала главной вдохновительницей цикла моих славгородских сказок. Когда спаянная своим мелкосошным страхом парочка Фиц-Ходиков осудила мой первый опыт в этом жанре, меня обвинили в клевете на земляков — то и мои коллеги как-то к нему остыли, да и я сам. А в наших с Наташкой всеобъемлющих дебатах, естественно, и выборная тема, возбудившая весь город, то и дело возникала. И вот что она мне сказала о сказке про мышей и кота: «Не знаю, кто это сочинил, но явно не наш, у нас так бы никто не смог. Такой хай поднялся, потому что он попал в самую точку: мы, славгородцы, и есть мыши. Забились в свои норки, и эти жирные коты едят нас как хотят. Это все поняли — покочевряжились и проглотили».

Я это выслушал с еле скрываемым, как у кота за поеданием сметаны, удовольствием. Главное, работая над этой сказкой, я и не думал на мышиный счет, заботясь лишь об образе кота — и угодил в мышиную десятку невзначай. И после отзыва Наташки, которая потом доставила мне еще массу самых верных сведений, как раз и укрепился в вере в это сказочное оружие.

Нашего врага она ненавидела не меньше Сашеньки — за ту раззорную и для ее судьбы волну, проводником которой для их города он был. Тут мы с ней совпали полностью — но разошлись насчет главной его глашатой Катюши Ивановой, уже названной телеведущей «ТВ-Траста». Наташка ее называла одним словом: «сука». Конечно, к этому еще примешивалась и естественная зависть не меньше одаренной, но обойденной случаем Наташки к попавшей в самый цвет Катюше — в чем-то, кстати, очень походившей на нее. А именно — в ее какой-то тоже отчужденности от их мышиных жеребцов, сквозившей в ее одиноком, в бабском кругу, провождении досуга в том же ресторане, где я ее видел не раз.

Мне очень интересно было б с ней потанцевать — и даже Наташка этому не помешала б, но мешала моя конспирация. И на мой взгляд в верном служении Катюши негодяю был элемент той главной, основоположной женской преданности хоть кому. Не дело женского ума определять добро и зло — а дело, словами Гейне, быть за доставшегося ей, словами славгородских хохлов, «человика» против всех остальных. И если «человик» — говно, это сугубо его грех, но не верной ему «жинки». Но Наташка, героически тащившая свой крест и за себя, и за того слабохарактерного парня, с такой моей концепцией не соглашалась наотрез.

Когда я уже вдоволь наигрался в свою тайну, то позвонил ей из-за стенки, отделявшей наш штаб от ее Центра, и позвал в «Кафе-блюз» — еще через стенку в том же доме. В этом элитарном «Блюзе», где сила музыки давала разговаривать нормальным образом, а не на пальцах, мы дальше с ней уже кормились каждый день. На своей утренней зарядке я еще издали опознавал ее белую шапочку — когда она шла на работу; и потом уже во мраке вечера, перед дебатами, издалека угадывал опять. И когда наша обреченная на неминуемый разрыв любовь расторглась, еще долго у себя дома никак не мог привыкнуть не встречать ее по несколько раз в день.

В отдачу за ее эксперт-услуги я ей тоже открыл одно ноу-хау — когда она готовила лекцию для шедших своим выводком на выборы в гордуму единороссов. Я ей сказал: ты на бумажке запиши с десяток таких выражений: «электоральный срез», «эксклюзивная социология», «креативные технологии» — и все их ей продиктовал. Потренируйся это без запинки выговаривать, на лекции все расскажи о ситуации как знаешь — при этом с умным видом вставляй с бумажки эту хуйню. Она все сделала точь-в-точь — и говорит: «После лекции подошли сразу несколько дебиленков: «Как вы все четко знаете! А можно еще дополнительные курсы с нами провести?».

Она с наивной женской дальновидностью хотела хоть заранее спланировать наш неминуемый разрыв, все пытая меня: когда я уезжаю? Чего я и сам не знал — так как наш денежный конфликт все обострялся и грозил сорвать наш экипаж с орбиты каждую секунду.

14. Испытание орбитой

Первым не выдержал такого стресса наш небоевой полковник, чей душевный строй уже был изрядно смят противной всем его устоям забастовкой: «Уже нет сил гундосить, что так жить нельзя! Молодой вождь только гнет пальцы веером, строит авантюры, — это он никак не мог забыть его инвестора-японца, — а в итоге социология провалена, с деньгами жопа… Только ты идешь как танк своим путем, и ничего тебя не берет!» Но потом вдруг обвалил свою душевную лавину на меня за то, что я нигде сроду не служил и, значит, ничего не смыслю в жизни — а он отдал жизнь службе. «На кого?» — «А этого таким как ты не объяснить! Моя бы воля, я бы вообще таких стрелял!»

И он составил список из 5-и пунктов, почему сейчас же по расчету должен покинуть нас. Первым там стояли те же деньги, а четыре следующих посвящались мне: что я плюю на все его советы и заветы — и, значит, ему не хрен здесь и делать.

Серега его отговаривал как мог, но уже ставший на обидную тропу Сергеич закусил удила. И лишь Серега выбил первый транш, что почти весь ушел на его гонорар, тут же взял билет домой — и я отвез его на вокзал, где мы по-братски все-таки простились.

При этом главным пунктом, почему я не последовал за ним, была моя, обратная его устоям, склонность к авантюре. Чему эта кампания — втроем против полсотни супостатов, без всяких графиков и твердой веры, что заплатят, зато с уймой всяких приключений — была, конечно, лучшим образцом.

Однако это ничуть не означало, что я был готов без боя отступиться от своих пененз. Расплата с беглецом показывала, что тугое вымя доится — и, значит, надо лишь потверже взяться за соски, что я и сделал.

Серега, оказавшийся меж двух огней в лице меня и неподатливого вымени, страшно хотевший победить в принципиальном для него бою, извелся весь. Когда я начал новую, уже в одиночку, забастовку, грозившую провалом всей кампании, он поклялся, что расплатится со мной, если для этого даже придется продать его московскую квартиру. Но я стер все свои файлы в штабе и демонстративно приходил туда только затем, чтобы дождаться там Наташку и уйти с ней в «Кафе-Блюз» или на вечерние дебаты.

Свой ноутбук в гостинице при этом я не погасил, заверив боевого друга, что вся необходимая работа втихаря идет, но без пененз не выйдет за пределы моей комнаты. И самым для меня нелегким стал конфликт на этой почве с Юрой, которому Серега сообщил, что я сделал и ему газету. Юра, стесняясь сам просить, забомбил меня через других, чтобы я ему ее отдал — но я остался тверд и собственной рукой похоронил, как мне ни жалко было, этот труд.

В итоге это все-таки дало частичную отдачу — после чего я тут же выдал второй выпуск Коломийца «Не дай Бог никогда!» Правда, он не сделал и близко того шума в городе, что первый, хотя казался мне нисколько не слабей. Это невольно уязвило мое авторское самолюбие, озадачив и Серегу; и лишь потом пришла разгадка этой мнимой неудачи.

Зато все вражеские СМИ тут стали на уши. Писали, что этой грязной газеткой противно даже подтереться; на сказочника Ивана Баева рисовали карикатуры в духе Кукрыниксов времен Отечественной войны — как его бьет под зад народная нога; в письмах трудящихся требовали его гражданской казни; вражеский штаб устроил чуть не марш протеста с лозунгами: «Мы не куры, мы люди! Мы не мыши, мы славгородцы!» Хотя все мои сказки были безадресны — но эти олухи, не зная что ли поговорки «На воре шапка горит», сами себя заклеймили получателями их. Бедная Катюша, говорили, чуть не плакала, не зная, как в этом глупом русле дать мне состоятельный отпор. Сам Гельмель, искушенный краснобай, в теледебатах не сдержался и пожаловался, уже точно курам на смех, на эти сказочные происки.