Кризис и другие

"За смехом никогда не таится насилие", - настаивает Бахтин. Аверинцев приводит многочисленные примеры противоположного. Тут вам и пытки раба в античной смеховой культуре ("Лягушках" Аристофана)… И евангельский эпизод глумления над Христом, возвращающий, по мнению Аверинцева, "к самым истокам народной смеховой культуры"… И архаические ритуалы, в которых теснейшим образом переплетены смех и кровь… "В начале начал всяческой "карнавализации" – кровь", – подчеркивает Аверинцев.

Да что уж там, "в начале начал"! Всем нам памятна кровавая карнавализация, относящаяся вовсе не к "началу начал"! 4 октября 1993 года. Танки бьют по Дому Советов. Типичная карнавализация на крови. Расстрел живых людей, в том числе подростков и женщин, из танков в центре города, под гогот толпы, пьющей пиво и матерящейся. В воздухе пахнет горелым мясом. Зеваки нюхают – и кайфуют. Разве это не карнавал на крови?

Аверинцев предлагает к рассмотрению самые разные кровавые карнавализации. Порку монахинь, придуманную Кондорсе и названную "средством для смеха" (при том, что монахинь запарывали иногда до смерти). Забавы Муссолини, кормившего касторкой инакомыслящих и потешавшегося над тем, что они гадили себе в штаны. Засим он спрашивает читателя: "…Можно ли не заметить, до чего гладко оба вида надругательства над несогласными, и "средства для смеха", и касторка, укладываются в систему категорий "правды смеха", разработанную в книге (Бахтина) о Рабле? Ведь все сходится, без сучка, без задоринки".

Бахтин – образован и умен. Он не может не заметить того, что замечает Аверинцев. А коли так, то "правда смеха" для Бахтина – есть средство построения царства вечного смеха, Ада. "Русские, добро пожаловать в Ад!"

Что? Не в Ад, а в царство тайной свободы человека из народа? Сказавши "а", говорите "б". Признайте, что ваш духовный гуру Бахтин именует подобной тайной свободой – свободу от серьезности, не проникающей, де, мол, в ядро народной души. Ох уж мне это ядро… В нем, если верить Бахтину, хранится лишь снижающая (запомнили – снижающая!) веселость, "с карнавальной искрой (огоньком) веселой брани, растопляющей всякую ограниченную серьезность" (М. Бахтин, "Литературно-критические статьи", М., "Художественная литература", 1986, стр. 513-514).

"Всегда ли, – недоумевает Аверинцев (и мы вслед за ним), - тайная свобода человека из народа выражается именно в смехе? Вот сожгли Жанну д.Арк, кажется, все, черта подведена, последнее слово – за палачами. Но вот английский солдат, только что вместе со всеми практиковавший за счет жертвы свою смеховую культуру, неожиданно валится в обморок, а когда товарищам удается отнести его в ближайший кабачок и там привести в чувство, он спешит сейчас же, незамедлительно принести покаяние в своей вине. В этом случае все то же недостижимое "ядро народной души" ограждено не смехом, а совсем другими силами: освобождение на сей раз совпадает не со смехом, а с прекращением смеха, с протрезвлением от смеха".

Протрезвление от смеха… Легко сказать, да трудно сделать. Удалось ли "ордену Рабле-Бахтина" (ужасно "русскому"!) убить с помощью смеховой культуры все серьезное в ЯДРЕ народной души? Ох, как хочется этому ордену добраться именно до ЯДРА души и истребить ТАМ серьезное! Как истребить? А вы еще не поняли? В чем смысл осуществляемого Бахтиным противопоставления ужасного (чопорности элиты, к примеру) – благотворному (стихии плебейской ругани)? Невесть какая уже по счету ложь, изящно разоблачаемая Аверинцевым, указывающим на общеизвестную сквернословность французских королей и аристократов и на "плебейскую набожность все той же Жанны, побуждавшую ее бороться против привычки рыцарей к божбе". Ну, так смысл-то, смысл! Он ведь как на ладони!

Все высокое (чопорность речи, серьезность и так далее) именуется "ужасным" и "элитарным". Все низкое – "прекрасным" и "народным". Просто клевета на народ? Нет, все намного серьезнее и подлее! "Бахтианцы-раблезианцы" не просто инкриминируют народу низкое, называя это низкое – благим. Они ищут способ задействования энергетики низости и отключения другой энергетики. Задействования – для чего? Для истребления с помощью упоительной низости – "ужасной", "тоталитарной" Идеальности.

Выявив этот простой и очевидный смысл, мы должны – во имя выявления чего-то более сложного и конкретного – перейти от аналитики культуры к метафизической аналитике.

№41. 18.11.09 "Завтра" No: 47

Метафизическая подоплека "бахтианства-раблезианства"… В 1978 году Лосев вскользь упомянул "сатанизм"… "Застойная идеологическая рамка" не дала ему развернуться? Но почему Аверинцев в 1988 году эту подоплеку не обсуждает? Ныне здравствующие блестящие гуманитарии так отвечают на мое "почему": "Есть рамки профессии. Выйдя за них, мы рискуем академической репутацией. И толку-то? Несведущему человеку, охочему до знания, надо "разжевать и в рот положить"? Если такой охочий, пусть сам разгадывает культурную тайнопись!"

Тайнопись…

В своих заметках о Н. Гумилеве ("Самый непрочитанный поэт", "Новый мир", # 5, 1990) Ахматова (кому, как не ей, верить в вопросе о Гумилеве?) отрекомендовывала супруга как визионера и пророка, чья поэзия проникнута тайнописью.

Открываем "Путешествие в Китай" и читаем:

Возможны две гипотезы. #1 – жизнелюбивый наивный юноша запал на жизнелюбивость Рабле. #2 – юный ученик признал в Рабле метафизического учителя.

В пользу #1 говорит молодость Гумилева. В пользу #2 – то, что Рабле вызывающе антиромантичен в своей вульгарной жизнелюбивости. Это должно бы было оттолкнуть от него восторженного романтика. К услугам которого множество других (столь же жизнелюбивых, но менее антиромантичных) кандидатов на "капитанство". Что же касается молодости… А разве молодость Байрона или Лермонтова исключает то, что их поэзия проникнута тайнописью?

Гумилев, учась в Сорбонне с 1906 по 1908 год, слушал лекции по старинной французской словесности, занимался средневековыми хрониками, рыцарскими романами и – оккультизмом.

Из книги Л. Гортунга ("Неизвестный портрет Гумилева", М., 1996) узнаем, что Гумилев в рассматриваемый период "много читал Элифаса Леви и даже пытался испробовать на себе его каббалистические рекомендации". Есть и другие свидетельства особого увлечения Гумилева именно оккультизмом Леви. Установив это, движемся дальше.

Для Элифаса Леви Рабле – величайший маг, один из немногочисленных "Истинных адептов" (Eliphas Levi, Transcendental Magic: Its Doctrine and Ritual, L., 1896, p. 310, 344).

Цепочка "Гумилев – Леви – Рабле" – налицо. Гумилев "запал" не на брутальность Рабле, а на его метафизику. А тут еще – и подчеркиваемая поэтом особая опытность "капитана Рабле" в "пьяном деле". Николай Степанович – никак не поручик Ржевский, правда?

Оракул Бутылки у Рабле, его Священная Бутылка Гермеса-Трисмегиста… Сие неизымаемо из традиции сакрального пьянства, в котором, по словам Гумилева, особо "силен" Рабле как метафизический "капитан".