Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху, 1920-1930 годы

Безработные, естественно, задавали такие вопросы: «Почему биржа труда посылает в первую очередь на работу эмигрантов?», «Почему китайцам у нас работу дают в первую очередь?».

В «Информационной сводке» говорится, что в студенческой аудитории некоторые товарищи высказывают мнение о том, что обострение внутрипартийной борьбы является результатом неуживчивого характера Сталина. В сводке отмечается, что определенный слой студенчества, разочаровавшись в действительности, рассуждает так: раз нам не дают возможности разобраться в спорах документально, не просят у партийной массы совета, фактически заставляя голосовать за принятые резолюции-решения, то в ответ на все это мы не будем особенно беспокоиться о судьбах партии.

Из приведенных данных видно, что люди были разные и думали по-разному. Они не доверяли партии, не горели интернационализмом и мечтой о мировой революции, а больше заботились о своих личных интересах. Для партии и государства это было нежелательно. Хотелось идейного единства, а единство — это один уровень жизни, одни интересы, один вождь. Значение этого понятия в жизни страны сформулировал В. М. Молотов. Он сказал: «Морально-политическое единство народов в нашей стране имеет и свое живое воплощение. У нас есть имя, которое стало символом побед социализма. Это имя вместе с тем символ морального и политического единства советского народа. Вы знаете, что это имя — СТАЛИН!»

Помимо единого великого вождя, для создания единого народа нужны были враги, и не вообще враги, а враги конкретные, близкие, действующие под боком. Факт существования таких врагов подтверждали не только аресты и расстрелы, о которых люди знали и о которых писали в газетах и говорили по радио. На них указывали в своих выступлениях разные государственные деятели. Например, председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Василий Васильевич Ульрих, выступая 27 февраля 1939 года на объединенной партийной конференции Москвы и Московской области, сообщил о том, что в 1938 году к участникам правотроцкистской оппозиции явился представитель разведывательных органов одной из крупных западноевропейских держав и сказал, что нужно организовать взрыв метро, чтобы лишить нас газового убежища.

Услышав эти откровения, присутствовавшие на конференции, наверное, открыли рты. Тогда да и потом в нашей стране такие выражения, как «представитель разведывательных органов одной из западноевропейских держав», «агент ЦРУ», «резидент одной из иностранных разведок», «представители компетентных органов» и прочие, производили гипнотическое воздействие на советских людей. Все секретное принималось безоговорочно на веру. Со стен на неискушенных людей смотрели плакаты, на которых можно было прочесть: «Будь начеку. В такие дни подслушивают стены. Недалеко от болтовни и сплетни до измены».

Сначала люди скептически усмехались, услышав, что кого-то обвинили в шпионаже, потом пугались, как бы на них самих чего-нибудь не подумали, если они не поверят, а потом и сами стали верить. Верили же в средневековой Европе еще в XVII–XVIII веках, что ведьмы похищали из могил детей, убитых ими еще до крещения, и варили из них мазь, с помощью которой летали на метле! Почему же в начале XX века не верить во вполне реальные вещи?

Отношение же к иностранцам и иностранному по мере отхода от идеалов мировой революции становилось у нас все хуже. В зарубежных гостях все больше видели не «братьев по классу, по борьбе», а шпионов и диверсантов.

Издаваемая в Париже газета «Последние новости» в 1931 году опубликовала заметку под названием «Ненависть к иностранцам». В ней описывалось, как около продуктового магазина в Москве (бывшем магазине Абрикосова), где обычно делали покупки иностранцы, собиралась кучка голодных и оборванных граждан. Они побирались, что-то искали. Когда же иностранцы проходили мимо них с пакетами, наполненными разными деликатесами, то вслед им неслись проклятия и площадная брань.

С заместителем заведующего издательством «Сов-торгфлот» Николаем Николаевичем Полтневым в 1927 году из-за этих самых иностранцев произошла печальная история. Из уютной московской квартиры он был вынужден на три года уехать на Урал по постановлению Особого совещания при Коллегии ОГПУ. А все из-за того, что в свою записную книжку записал адреса и номера телефонов норвежского представительства, британской коммерческой миссии, чехословацкой, шведской торговых делегаций, латвийской и германской торговых миссий. И хотя «органы» в шпионаже его не изобличили, но посчитали, что пребывание его в столице с такими связями излишне. Бывшей княгине, а в то время делопроизводителю «Машинотреста» Надежде Александровне Ширинской-Шихматовой в 1927 году дали пять лет за то, что она встречалась с иностранцами, а у себя дома «хранила документы ликвидационной комиссии «Машинотреста», представляющие интерес для иностранцев». Юстиция тех лет не утруждала себя доказыванием выводов о «заинтересованности иностранцев» или о шпионаже. Достаточно было факта встречи с иностранцем или иного с ним общения.

Существовала, например, такая формулировка для обвинения по статье 58–6 УК РСФСР (шпионаж): «Имярек совершил то-то и то-то при подозрительных по шпионажу обстоятельствах».

Постепенно в стране одним из основных мотивов поведения людей стал страх. О разнообразных причинах его высказался в пьесе Афиногенова «Страх» профессор Бородин. Он говорил в своем монологе: «Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — коллективизации, совработник — непрерывных чисток, партработник боится обвинения в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — во вредительстве… Страх заставляет талантливых интеллигентов отрешаться от матерей, подделывать социальное происхождение, пролезать на высокие посты… Да-да, на высоком месте не так страшна опасность разоблачения. Человек становится недоверчивым, замкнутым, неряшливым и беспринципным».

Казалось бы, слова профессора должны были прозвучать как приговор существующему порядку вещей, но это не так. По мысли автора и партийной критики, главным в существующую эпоху были не неудобства и амбиции людей, а те самые конфискации, коллективизации, «чистки», обвинения в уклоне, в идеализме, вредительстве. Это они создавали новую страну, нового человека, который был лишь материалом этой великой стройки.

В той же пьесе есть такая сцена: профессора Бородина приглашают в ГПУ Здесь «опыт» над ним проводят чекисты. Его заводят в кабинет, предлагают посидеть и в его присутствии допрашивают свидетелей. Перед ним проходит череда людей, которых он считал своими единомышленниками. ГПУ их «препарирует», показывая профессору их подлинное лицо. «Это вам, интеллигенты, не лягушек потрошить, смотрите, как работают настоящие «ученые»!» — как бы говорят своим поведением чекисты. Услышанное там заставляет Бородина отказаться от своих «интеллигентских» взглядов и вернуться в лабораторию, которую он хотел оставить. Оказалось, что люди эти не стоили того, чтобы из-за них бросить работу.

Таким образом, человек приобретал прикладное значение. И чем дальше — тем больше. Человека воспитывали, исправляли и даже конструировали.

В 1927 году П. Керженцев, партийный деятель от литературы (одно время он возглавлял Комитет по делам искусств), в статье «Человек новой эпохи», опубликованной в журнале «Революция и культура», писал о том, что мировоззрение этого человека, его поведение будут определяться идеей борьбы за коммунизм, так как в нем будет сильная классовая пролетарская установка, а через десять-пятнадцать лет, когда идеи коммунизма, марксизма, ленинизма через школу, печать, искусство проникнут во все поры, они (идеи) станут как бы инстинктом всякого активного общественного работника. Наряду с политическими вопросами, продолжал Керженцев, человеку новой эпохи будут свойственны навыки хозяйственника, он будет ориентироваться в экономических и хозяйственных проблемах, а поскольку хозяйственная и культурная работа будет сменяться упорными войнами, яркой его особенностью будет революционность. Слабость воли, вялость в работе, мещанская забота о личных интересах в ущерб общему делу станут жалкими пережитками прошлого.