Что нам в них не нравится

Само собой разумеется, что оно рассчитывало на благодарный жест в конце войны; на то, что людям, исполнившим все обязанности, нужно дать и все права; разумеется, оно рассчитывало, что премией за патриотические усилия будет Равноправие.

И ответственным людям, то есть прежде всего русскому правительству, надо было решить: да или нет. Принимая помощь русского образованного класса, то есть замаскированного еврейства, помощь вчерашних лютых врагов, власть должна была выяснить прежде всего для самой себя: решится ли она за эту помощь заплатить этой ценой? Ценой, которая не называлась, но всякому мало-мальски рассуждающему человеку была ясна.

И вот почему я говорю, что Богров поторопился убить Столыпина. Я совершенно убежден, что светлому уму покойного Петра Аркадьевича положение было бы ясно. Воевать одновременно с евреями и немцами русской власти было не под силу. С кем-то надо было заключить союз. Или с немцами против евреев, или с евреями против немцев. Но так как война была немца ми объявлена и Россией принята, то выбора не было: оставалось мириться с евреями.

И это было возможно. Это было возможно потому, что еврейство сделало первый шаг «в кредит», без всяких условий поддержав (в начале войны) Историческую Русскую Власть в борьбе с Германией. На это надо было ответить хотя бы куртуазным жестом. Хотя бы чем-нибудь в том роде, что было сделано в отношении поляков.

Но думаю, что на этом не следовало останавливать ся. Надо было смело, не выпуская инициативы из своих рук, заключить формальный союз с русским еврейством. Разумеется, не — mit Pauken und Trompeten, а некий тайный договор — «за чашкой чая».

По сему договору еврейство обязывалось бы: совершить оглушительные, демонстративно-еврейские, манифестации в направлении Российского престола, олицетворяющего Российское Государство; дать публичные заверения, что еврейство радо костьми лечь за Россию. В ответ на этот самум патриотизма должен был бы последовать всемилостивейший манифест «Нашим верноподданным иудейского вероисповедания»; и повеление министру внутренних дел разработать проект «постепенного снятия ограничений» с таким расчетом, чтобы к концу победоносной войны реформа была закончена.

Для выполнения такого плана нужен был «человек» — в диогеновском смысле. Никто из людей, стоявших у власти, просто не соображал, что, порвав с «консервативной Германией» и ведя с нею борьбу не на жизнь, а на смерть, надо было обеспечить себе союз со всеми силами, которые могли бы поддержать Россию в этой страшной войне. Именно союз, а не одностороннее приношение в виде внезапно, вдруг с неба свалившегося национализма и патриотизма русской интеллигенции, руководимой евреями. Ведь эти люди еще башмаков не износили, в которых они приветствовали победы Японии над своей Родиной, считая поражение «ненавистного русского правительства» своими достижениями. На таких неофитов патриотизма нельзя было полагаться, хотя бы их энтузиазм и был искренен. Их надо было прочно связать с собою. Под этот порыв надо было бы подвести реальную базу заинтересованности. Перед русской интеллигенцией, помешавшейся на «свободе», надо было поставить именно этот мешок с овсом; не обращая внимания при этом, что эти ушибленные с одного бока люди не представляли себе ни истинной ценности, ни истинных опасностей этого института. Перед еврейством, то есть перед истинными руководителями, надо было поставить приманку, соответственную еврейским чаяниям, то есть равноправие, предоставив им в будущем испить обратную сторону сей страстно желанной медали.

У власти не было людей, которые отчетливо все это соображали бы. Но даже, если оказались бы понимающие, то все понять еще не значит — все мочь. Союз с еврейством был с одной стороны, как мы видели, облегчен поведением самого еврейства, которое «в кредит» стало работать «на Историческую Россию». Но сановник, который задумал бы схватить за рога положение и извлечь из него максимальную для России пользу, должен был бы выдержать тяжелую борьбу с теми сторонниками власти, которые соображали медленно и тупо. Пользуясь всей антиеврейской и антикадетской инерцией, накопленной во время первой революции, то есть в 1905 году, эти люди, забыв о Германии, то есть о том, что с июля 1914 года по России бьет безжалостный молот, готовившийся 50 лет, стали бы на дыбы против такого в сторону евреев хода. И надо было бы иметь совершенно незаурядную гипнотического свойства волю, чтобы победить это сопротивление в Петербурге и в Царском Селе.

Человек, способный понять, решиться и провести в жизнь меру такого размаха, был по-моему только один: Столыпин. Но его убил Богров — еврей. Я думаю, что это был один из тех поступков, о которых говорит еврейская поговорка: когда Бог захочет наказать человека, и отнимает у него разум…

Разумеется, «продать Россию жидам» — акт, который весит больше, чем манифест 17 октября, несмотря на огромную важность его. Но если могли пойти на сей последний перед угрозами первой революции, проиграв войну с Японией, то, по-моему, можно и должно было взять на себя великую ответственность перед будущими русскими поколениями, если этим:

— покупалась победа над Германией,

— избегалась революция.

В конце концов, как теперь стало ясно, равноправие евреи все-таки получили. Получили после того, как раз разилась ужаснейшая из революций, вслед за которой наступила длящаяся доныне Неволя Египетская. Спрашивается: если рассматривать еврейское равноправие тоже как тяжелейшее бедствие, то все-таки это было бы равноправие solo — без революции.

Но если бы, несмотря на дарование еврейского равноправия, мы все же проиграли бы войну и заработали бы революцию, то сравнительно с настоящим положением мы опять-таки ничего бы не потеряли. Как теперь стало ясно, мы просто ничем не рисковали, если бы сделали этот ход. Но у нас был бы шанс выиграть.

И я лично думаю, что этот шанс был достаточно велик. Часто говорят, и это правда, что мы не додержались всего несколько месяцев. Если бы существующий порядок вещей дотянулся бы до весеннего наступления 1917 года, то весьма вероятно, что мы вообще «выскочили бы». Россия к этому времени, благодаря самоотверженной работе Главного Артиллерийского Управления и дальнозоркости Особого Совещания по Государственной обороне, была так снабжена боевым материалом, как никому и не снилось в начале войны. Весеннее наступление 1917 года могло быть успешным. Победы развеяли бы страшные фантомы революции. Да, мы не додержались нескольких месяцев…

Не додержались по причине внутреннего напряжения. Недовольство слишком, выражаясь тривиально, перло на власть, бездарную и неумелую. Но разумеется, это недовольство, как ясно из всего предыдущего, не могло не иметь главной пружиной еврейства. Поставив в начале войны свою ставку на патриотизм, оно, еврейство, по истечении года войны, опять стало сворачивать на прежние рельсы. Официально флаг патриотизма не спускался. Но во время первого года войны лозунг был таков: поддерживать «ненавистную власть» — quand meme; [8] ради победы соединить все силы под стягом того правительства, с которым война застала Россию.

Начиная со второго года войны, дан был уже другой лозунг: по-прежнему стояли на рельсах патриотизма, по-прежнему твердилось «все — для войны», однако решительно прибавлялось «но не с этой властью». Не с этой властью, которая отдала не только все наши территориальные завоевания, стоившие потоков крови, но и двадцать «собственных» губерний.

Это была решительная минута. Тут надо было понять, что за такие отступления, измеряемые сотнями верст и отдачей целых государств (Польша, Литва, часть Малороссии) за такие катаклизмы, — расплачиваются. Национальное бедствие подняло старую волну ненависти против власти. И надо было понять, что эта волна была старая; что это был рецидив того, что временно дремало под влиянием первого энтузиазма; что действующие лица этого нового штурма, актеры этого нового наступления, были тоже старые, со старыми взглядами, навыками и программами. Надо было понять это, а также и то, что сейчас эти люди представляли огромную опасность, несомненно большую, чем в 1905 году; и это потому, что они несли над собой патриотический стяг; и потому, что за ними был год патриотических усилий. И еще потому, что их ряды не могли не усилиться теми, кто раньше всегда поддерживал власть, несмотря на все ее ошибки, но сухомлиновщины и распутинщины простить не мог. Надо было это понять, а также рассмотреть, какая же сила была сердцевиной этого наступления, ее основой, ее спинным хребтом. Это нужно было рассмотреть для того, чтобы знать, как бороться с надвигающимся чудовищем.