Против энтропии (Статьи о литературе)

Хотя, собственно говоря, признание это оказалось все же номинальным -в самиздате Елагин циркулировал тоннами. И здесь хочется процитировать не Елагина, а петербургского поэта Николая Голя, автора самого проникновенного гимна нашему самиздату:

Этот гимн Уголовному кодексу СССР, по которому даже за чтение и хранение — страшно сказать! — Солженицына больше семи лет не давали (если только не наводили "амальгаму" и не припаивали уже чисто уголовную статью), видимо, применим и к Елагину. Я не знаю примеров, когда давали срок конкретно за него и каков этот срок был, но знаю доподлинно, что составитель трехтомного собрания сочинений Бориса Поплавского, писателя куда более "невинного", чем Елагин, три года лагерей получил. Николай Голь читал Елагина по моим копиям, чего уж теперь таить.

Но о своей самиздатской известности Елагин знал больше понаслышке, а критики-эмигранты в оценке елагинского творчества не были единодушны и особой остротой их отзывы не блистали. Главный упрек был брошен еще в уже упомянутой, необычайно скучной статье Владимир Вейдле "Двое других" (1973), смертельно обидевшей и Елагина, и Ольгу Анстей: Елагин — "не лирик". Уважение к маститому профессору тогда потеряли многие, он, судя по цитируемому Т. Фесенко письму, пытался оправдаться тем, что статья "ему самому не очень нравится" просил простить ему "старческие проказы", но -увы: умному человеку можно простить что угодно, кроме глупости. Ибо лириком Елагин как раз был выдающимся.

Елагин же спешил написать последние стихи; хотя и был он недоучившимся врачом, но по ряду примет самочувствия понимал, что времени — особенно творческого — у него остается немного.

"Поколение обреченных" в конце семидесятых — начале восьмидесятых вымирало буквально на глазах. Фронтовики и ровесники фронтовиков хлебнули столько "горя и смрада", что долгой жизни это никак не способствовало. В 1982 году вышел объемистый и очень сильный сборник Елагина "В зале Вселенной", но это была уже последняя его новая книга. В июле 1985 года он написал в письме и Т. и А. Фесенко: "...я тоже угодил в больницу. Последние месяцы я быстро уставал и за 3-4 недели потерял 20 фунтов. Зрение резко ухудшилось. Диабет. Врачи говорят, что в моем возрасте это не очень опасно..." [2.85]

Увы, это было опасно, и это был не только диабет.

"Последние дни Ивана Елагина" — так называлась грустная "поминальная" статья Валентины Синкевич, опубликованная в 1990 году в "Новом мире" — в том самом, где Елагин некогда разрешил Гранину себя печатать.

"О недомогании, — пишет Синкевич, — он говорил еще летом 1986 года. Тогда в Норвичском университете я была поражена его усталым видом и значительной потерей веса. Наконец, врачи установили точный диагноз: рак поджелудочной железы. <...> Как-то в разговоре со мной по телефону он даже поблагодарил судьбу за то, что она послала ему именно этот быстро текущий вид рака" [2.86].

Друзья и поклонники поэзии Ивана Елагина, зная, что жить поэту осталось всего ничего, решили сделать ему прощальный подарок: скинулись по принципу "кто сколько может", чтобы издать его новую книгу. Деньги внесли главный редактор "Нового русского слова" Андрей Седых, друг киевской юности Рюрик Дудин, поэты Николай Моршен и Игорь Чиннов, прозаики Владимир Юрасов и Юрий Елагин; несколько более обеспеченный Сергей Голлебах внес шестьсот долларов, а основную сумму в две тысячи долларов дали супруги Фесенко, а тяжесть подготовки нового сборника, "итогового избранного", взяли на себя супруги Ржевские, с которыми Елагин подружился еще в "казармах СС" под Мюнхеном, -поэтесса Аглая Шишкова и прозаик Леонид Ржевский. Ржевский много работал над составом книги, но при ближайшем рассмотрении видно, что сделана она "на живую нитку": не попало в нее ни "Нечто вроде сценария", ни "Цыганский табор осени..." (слишком длинно), ни "Здесь дом стоял. И тополь был..." (стало затерто-хрестоматийным после того, как в 1960 году вошло в антологию Ю. Терапиано "Муза Диаспоры"), не выверена текстология — ряд стихотворений напечатан в ранних редакциях... Ржевский, увы, умер раньше самого Елагина -от сердечного приступа. "Потерю долголетнего друга умирающий поэт воспринял очень болезненно. ""Умер последний джентльмен", — сказал он мне по телефону" [2.87].

Но саму книгу — "Тяжелые звезды" — Елагин все же успел увидеть, даже многим ее надписал; лишь экземпляры в твердом переплете, появившиеся буквально за два дня до смерти поэта, остались ненадписанными — больше не было сил держать в пальцах карандаш.

В Филадельфии Елагина пытались лечить, на короткое время наступило улучшение. Но... Валентина Синкевич вспоминает: "Поэт продиктовал дочери объявление о своей смерти. По-прежнему слушал он тихо игравшую классическую музыку, но говорить уже не было сил. Накануне его отъезда в Питсбург я приехала к нему попрощаться. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами, так как все время зяб. Вдруг, открыв глаза, он спросил меня: "Как фамилия режиссера, хвалившего мои стихи на выступлении в Бостоне?" "Любимов?" -спросила я. "Да, Любимов. Я никак не мог вспомнить его фамилию". И снова закрыл глаза. Это были последние слова, которые я слышала от Ивана Венедиктовича" [2.88].

8 февраля 1987 года поэт Иван Елагин скончался в Питсбурге, там же был отпет и похоронен. На его могиле стоит камень с выгравированным по-английски именем и датами жизни; на том же камне — восьмиконечный православный крест.

Василий Толмачев в своей большой работе "Христианские мотивы в русской поэзии и творчестве Ивана Елагина" высказывает сомнение в наличии религиозной темы у Елагина как таковой [2.89], ссылаясь на более чем странное утверждение Т. Фесенко: "У Елагина нет религиозных стихотворений" [2.90]. Ниже Толмачев объясняет "нерелигиозность" поэзии Елагина более чем странно: "По-видимому, некоторая несформулированность елагинской поэзии — одно из важнейших ее свойств" [2.91]. Но, во-первых, Елагин — чуть ли не один из самых афористичных поэтов ХХ века, иной раз — до трюизма ("Есть только ширь бессмертного пространства, / Где мы и камни — смертные жильцы"); во-вторых, свое религиозное кредо Иван Елагин ясно сформулировал, притом именно в поэзии. И не вина поэта, если это кредо не совсем традиционно в привычно-церковном толковании. Речь идет о стихотворении Елагина "Худощавым подростком...", где вновь возникает бессмертная для поэта фигура его отца -Венедикта Марта, — запечатленного перед арестом под киевским каштаном в июне 1937 года. Елагин заканчивает стихотворение так: