Против энтропии (Статьи о литературе)

Такой дар газете очень требовался: рифмованный фельетон был в ней традиционным "дежурным блюдом". "Присяжный фельетонист" "Нового Русского Слова" Аргус (собственно Михаил Айзенштадт, 1900-1970) с нагрузкой не справлялся, хотя писал быстро, но далеко не так артистично, как его предшественники, парижские виртуозы рифмованного фельетона Дон Аминадо (А.П. Шполянский) и Lolo (Л.Г. Мунштейн). И на десять лет Иван Елагин стал штатным сотрудником "Нового Русского Слова" — он был не только фельетонистом, но и корректором, а формально служил в отделе объявлений (что поделать -рифмовал и объявления). В газете его любили, зарабатывал он немного, но не бедствовал. Издательство имени Чехова, прежде чем вылететь в трубу осенью 1956 года, выпустило толстый том стихотворений Елагина "По дороге оттуда" (1953), вобравший в себя оба изданных в Германии сборника с прибавкой еще трех десятков стихотворений, — вероятно, более поздних. Весь жизненный путь поэта, от Владивостока до Киева и послевоенной Германии, уместился в эту книгу. Но Америки в ней еще почти нет. Нет в ней и детищ "фельетонной музы": Елагин строго разграничивал три поэтические области: "для домашнего употребления", "для денег", "для печати всерьез". Фельетонная муза служила по второй графе.

Фельетоны, понятно, были делом вынужденным, но не один Елагин в русской поэзии от бедности продавал вдохновение (увы, отнюдь не рукопись, а собственно вдохновение). Впрочем, даже его фельетоны были талантливы — как все, за что он брался. В 1959 году "Политические фельетоны в стихах" даже вышли отдельной книгой в издании "Центрального Объединения Политических Эмигрантов" (ЦОПЭ). От этой книги Елагин в поздние годы отказывался, но единой строки из нее в свои "Избранные" не брал, при возможности норовил "Политические фельетоны в стихах" даже из библиографии своей изъять.

В те годы поэту в США было одиноко. Он выпивал, играл в карты, заводил романы, от которых сохранились немногие грустные строки:

"Серьезные" стихи почти не возникали, хотя кое-что все-таки появлялось и с охотой бывало публикуемо самым престижным в те годы (и, кстати, по сей день) литературным журналом русской эмиграции — нью-йоркским "Новым журналом": первая публикация Елагина была в No 22 (т.е. в сороковые годы), последняя — в No 161 (в середине восьмидесятых).

Впрочем, довольно быстро Елагин выучил язык своей новой родины настолько, что смог читать на нем и слушать лекции. Поэт переживал в общем-то естественный для "середины жизни" творческий кризис, но во второй половине пятидесятых, на пороге сорокалетия, жизнь Елагина в который раз круто переменилась.

В 1956 году он познакомился с обаятельнейшей женщиной, русской по матери (из "первой волны" эмиграции), Ириной Даннгейзер:

Я не думал о вас. Ваше русское имя...

19 апреля 1958 года они поженились. Ирина Ивановна стала с этого дня Матвеевой (Елагиной). В домашнем быту ее неизменно называли "Гла" или просто "Глка". Это прозвище — как "Заяц" для самого Елагина — сохранилось с детства: родилась Ирина Ивановна в Персии, где не нашлось православного священника, и при рождении девочка получила "крестильное" имя Иоланта; лишь позже, в Европе, православное крещение сделало Иоланту Ириной, но семейное прозвище осталось. Она стала верной подругой Ивану Елагину, в его семейной жизни наступил — насколько это вообще возможно — покой. Молодая жена подарила поэту (в 1967 году) сына Сергея.

Обзаведясь новой семьей, Елагин обрел в поэзии второе дыхание. В конце пятидесятых — начале шестидесятых годов стихи у него вновь "хлынули" — как в юности, но теперь они стали совсем другими. В них вошла ослепительная Америка, Елагин пытался вписать себя в пейзаж американского города, поселка, лесного озера, даже пляжа в Калифорнии. Попытка сродни набоковской: стать американцем, коль скоро живешь в Америке. Но, в отличие от Набокова, Елагин всю жизнь писал только по-русски, по крайней мере — стихи "для печати и не для печати", как обмолвился он в стихотворении, посвященном дочери. Нью-Йорк запечатлелся у него таким, каким был увиден еще в 1950 году с моря, с борта военного транспорта — "извечной городской кардиограммой"; мир воплотился в "кубы, параллелепипеды, и углы, и бетонные плиты"; ночной бар в Гринвич Вилидж разросся до космических масштабов, а встреченный в нем друг словно увиден из грядущего столетия: "Привет тебе, мой сомогильник, / Еще ты со мной на земле. / Привет тебе, мой современник!" Истинный шедевр елагинского урбанизма шестидесятых годов, "Поэмы без названия", посвящена всего лишь трем экспозициям одного нью-йоркского сквера, где воздвигнут памятник Данте: город недостроенный — город процветающий — город взорвавшийся. Эти стихи временами поднимались до самого высокого уровня, возможного в русской поэзии. Его почитатели тех лет и теперь не согласны со мной, что в семидесятые годы поэт достиг еще большей высоты. Но я остаюсь при своем мнении: от поэта замечательного до поэта истинно большого все-таки есть еще большой путь. И этот путь Елагин проделал после 1970-го года. Очень мало кому из русских поэтов удалось писать так, чтобы каждая следующая книга была сильнее предыдущей. Елагину — удалось.

И снова даты. 1963 год — в издании "Нового журнала" выходит совершенно новый поэтический сборник Елагина — "Отсветы ночные". 1967 год — в том же издании выходит еще один сборник, "Косой полет", в конце которого впервые помещено небольшое "избранное" из прежних книг. В том же 1967 году Елагин окончил университет. В том же году в нью-йоркском баре он повстречался с советским писателем Д. Граниным — тот, уже неплохо зная Елагина по самиздату, стал вербовать поэта на предмет возможности начать печататься в СССР — разумеется, в таких изданиях, как "Голос Родины", и прочих, осуществлявшихся под строгим руководством Комитета по государственно-безопасным связям с соотечественниками за рубежом. Елагин ответил резким отказом: хотите — печатайте в "Новом мире" или в другом серьезном журнале, не хотите — обойдусь. Об этой встрече рассказал сам Гранин в одной из первых советских публикаций Елагина ("Нева", 1988, No 8), — даже и тогда о судьбе и биографии Елагина еще почти ничего не зная. Боюсь, именно из этой встречи родилось вскоре у Елагина его хрестоматийное стихотворение "Амнистия". Советским поэтом Елагин не хотел быть ни в каком виде — чего не скажешь о его желании когда-нибудь все-таки попасть на российскую (не просто "русскую", как робко сказано у него в стихотворении) книжную полку. "Советского" в Елагине конца шестидесятых годов только и оставалось, что нержавеющая любовь к Маяковскому. Впрочем, это шло скорее от отца-футуриста, чем от советской культуры.

В советской культуре место Елагина в те годы было в самиздате. В годы не совсем еще истаявшей хрущевской оттепели "Отсветы ночные", а следом и "Косой полет" в немалом количестве просочились в СССР, — порой их даже почта не конфисковывала (ибо издателем числись не "Посев", не "Грани" — те издания конфисковывались нещадно, впрочем, изрядная часть "конфиската" немедленно воровалась и шла на черный рынок). С этого времени началась самиздатская известность Елагина, памятная и до сих пор, — одно время машинописные копии "Отсветов" и "Полета" попадались в Москве не реже, чем Ходасевич или Мандельштам, — хотя количественно копий Гумилева или Северянина было, понятно, много больше. Однако КТО ТАКОЙ Иван Елагин -читатели все еще не знали (а кто знал, тот молчал). Даже Федор Панферов, очень хваливший поэта Ивана Елагина во время наезда в Лондон (видимо, в 1960 году, незадолго до своей смерти), понятия не имел, что хвалит того самого беспризорника, которого отловил на Сухаревке и отправил к родственникам.

Современный петербургский писатель (в прошлом воркутинский зек с большим стажем, заметим в скобках), Сергей Сергеевич Тхоржевский, вспоминает, как в начале семидесятых приходил к нему ныне несправедливо забытый поэт Евгений Шадров (писавший под псевдонимом "Игорь Нерцев", 1934-1975), чтобы поделиться стихами и одиночеством: "Помнится, он тогда особенно любил стихи читаемого тайно Ивана Елагина: истинно родственной душой оказывался тоскующий поэт-эмигрант..." [2.82] Можно бы привести еще множество таких свидетельств. "Читаемым тайно" Елагин стал в СССР первым из числа писателей "второй эмиграции".