Ориентализм. Западные концепции Востока

Сначала об обстоятельствах написания. Первые тексты, связанные с затрагиваемой в книге проблематикой, Саид начал писать еще в конце шестидесятых. Однако над книгой он работал в 1975–1976 годах (про обстоятельства написания см. Введение). Для автора это было время творческого и личного акме: впоследствии он вспоминал эти годы чуть ли не как самые счастливые в жизни. Книга писалась легко, «единым духом». Несомненно, она была любимым творением Саида. Впоследствии он, впрочем, делал попытки освободиться от ее влияния, по крайней мере на себя. Оставаться заложником своего главного труда он не хотел, но и никогда от него не отрекался.

Когда Саида спрашивали, откуда взялся сам замысел «Ориентализма», он обычно отвечал, что началом работы было тщательное изучение всего, что было написано в европейской литературе о Ближнем Востоке. «Все это не соответствовало моему опыту», — добавлял он. В конце концов он пришел к выводу, что речь идет не о случайных искажениях, а о системе, причем системе, встроенной в экономическую и политическую жизнь Запада. «Серьезное историческое исследование должно начинаться с признания того факта, что культура вовлечена в политику», — говорил Саид. «Я пытался читать книги не как шедевры, которым нужно поклоняться, а как тексты, которые должны быть рассмотрены в исторической плоскости».

Отдельный вопрос — является ли «Ориентализм» научной книгой? Ответ не так прост, как может показаться: «туда или сюда». Статус гуманитарных исследований всегда был в этом отношении размыт, более того, эта размытость принципиальна и неустранима — ну хотя бы потому, что хорошая гуманитарная книга должна быть еще и хорошо написана, то есть быть хотя бы каким-то боком «литературой».^[457] Становящийся статус «cultural studies» предполагает еще и третью компоненту — ангажированность, причем ангажированность не надрывную (в стилистике Золя и Сартра), но, напротив, поданную в качестве высшей формы академизма. Ирония зашифровывается в изящной сноске, убийственный сарказм упаковывается в две поставленные встык цитаты, жесткое обвинение формулируется языком учебника математики. Этим инструментарием Саид владел великолепно, хотя иногда все таки срывался на обычную речь взволнованного и обиженного человека. Последующие мастера «постколониальных», «гендерных» и прочих «таких» дисциплин доведут это искусство до совершенства^[458] — но учились они, в частности, у «Ориентализма»… Все это, повторяем, не отменяет научного статуса книги. Не отменяет его и то, что сам Саид однажды назвал свое сочинение «памфлетом». Научный памфлет — да, что-то вроде этого.

Впрочем, памфлет — вполне определенный жанр. По Брогкаузу и Ефрону, «вид политической литературы, брошюра или статья резко обличительного содержания; от пасквиля отличается тем, что касается не личной жизни, а общественной деятельности». Что предполагает предмет обличения.

Его Саид сформулировал в явном виде в «Культуре и империализме»: «как сложились те понятия и особенности в восприятии мира, которые позволили порядочным мужчинам и женщинам принимать идею, что удаленные территории и населяющие их народы должны быть покорены?»

8

Сначала сделаем нечто вроде выжимки из выводов самого Саида. Это горький настой; разбавим его своими соображениями, дополняющими картину, рисуемую автором. Пройдем сквозь книгу — и дальше.

Отношение Запада к Востоку было установлено — сразу и навсегда — в первой и самой великой западной книге по истории — Геродотом, писавшем о греко персидских войнах. Набор штампов, определяющих отношение к «бородатым варварам в женском платье», с тех пор менялся очень мало. Не были они и оригинальны. Персы низки и корыстны; их культура низка и недостойна; они напали первыми; если они побеждали, то лишь благодаря своей несметной численности^[459] и коварству, греки же побеждали мужеством, воинской выучкой и предусмотрительностью; персы порочны и женоподобны, не знают свободы и живут в рабстве, что вполне заслужили. Абсолютно такой же набор самооправданий и самовосхвалений, поданный в негативе — как набор оскорблений в адрес побежденного, но не добитого врага — можно встретить в любых рассказах о войне. По сути, это вечный образ противника. Запад (тогда — греческий) спроецировал его на весь незападный мир, «Азию», будущий «Восток».

Однако у того же Геродота есть описания путешествий по «восточным» — как мы сейчас бы назвали их — странам. Тут тон меняется: оказывается, в Египте или Ливии есть немало интересных диковинок, редкостей, богатств (богатство — разновидность редкости). Однако все эти интересности плохо лежат — у Геродота и у всех дальнейших путешественников по Востоку все время проскальзывает интонация, что все диковинки варваров хуже используются и находятся в большем небрежении, чем у греков. Впоследствии дело поправили: Британский Музей^[460] и прочие культурные заведения Запада спасли от восточного варварства множество ценных вещей начиная от золота фараонов и кончая мрамором Парфенона… Нематериальные ценности — например, культурные — тоже интересны и тоже желанны… В целом «Ориент» — это еще и вечный образ добычи.

Теперь «подпустим гендера». Противник и добыча как единое целое есть женщина. Во всяком случае, в той системе координат, где есть противник и добыча, дело обстоит именно так. Восток в целом, таким образом, приобретает феминные черты. Это красавица, ждущая, чтобы ее соблазнили, похитили и изнасиловали. Разумеется, она в этом не признается — женщины вообще скрывают свои чувства — но настоящий мужчина (Запад) всегда знает, чего они хотят на самом деле. Не забудем про плетку, как советовал Ницше.

Разумеется, женщина может и даже должна быть и объектом мечтаний. В отличие от мужчины, который весь дан в своей полноте сразу, — он есть то, чем является, — для того, чтобы познать женщину, нужна фантазия. Воображение разматывает бесконечные покрывала, в которые она прячет свои прелести. Кстати: если прелести оказываются не столь прелестны, в этом виновата женщина. Саид пишет об «ориентальной романтике» — «всякий непосредственный контакт с реальным Востоком оборачивался ироничным комментарием к его романтической оценке». Та же претензия всегда выдвигается и к женщине: она должна соответствовать идеалу, сложившему в голове своего покорителя, или она окажется (точнее, останется) виноватой перед ним — каковую вину придется долго заглаживать. Восток виновен перед Западом уж тем, что он не таков, каким его увидел восторженный и жадный взор белого человека. Поэтому, чем больше он углубляется в плоть Востока, тем меньше испытывает угрызений совести, даже если бы они у него были.

Что Запад хочет сделать с Востоком? Понятие колонии — ближайший политический аналог понятия наложницы (не забываем, что «Восток» в сознании Запада — край гаремов). Сильные государства имеют много наложниц и получают полагающееся наслаждение. Впрочем, викторианское (точнее, общезападное) лицемерие заставляет маскировать узаконенный промискуитет подо что-то другое. Например, под «опекунство»,^[461] под «воспитание и обучение», благо в западной традиции — со времен все тех же греков — это связанные вещи, — или под «лечение» (врач может делать больному больно).

Отдельная, но заслуживающая внимания тема — диалектика «свободы» и «культуры». Запад присваивает себе и-то и другое: его сыны смелы, потому что свободны, и в то же время исполнены высокой культуры. Если коротко, то под «культурой» обычно понимаются западные обычаи, под «свободой» — свобода от обычаев незападных.^[462] Обратной стороной является «дикость» восточных людей (то есть их незнакомство или нежелание следовать западным табу и поклоняться западным тотемам) и их «рабство» (то есть следование собственным обычаям). 631

Понятное дело, право называть свои порядки хорошими словами «свобода» и «культура», а восточные — «дикостью» и «рабством» подкрепляется киплинговским аргументом — пулеметом: «у нас есть „Максим“, а у вас его нет». Когда же Востоку удается заполучить в руки оружие, превосходящее или сравнимое с западным, это оружие объявляется «незаконным», «нелегальным», «преступным». Вторжение в Ирак было оправдано тем, что Саддам Хусейн якобы пытался овладеть атомным и биологическим оружием. Ничего подобного найдено не было и быть не могло, но штампы сработали безотказно.^[463]