Художники

Еще один экскурс в историю: посол США Лодж как-то заметил, что правовой аспект вьетнамской проблемы ничего не значит. Столь категорическое утверждение наводит нас на мысль, что Лодж заинтересован в том, чтобы правовой аспект вьетнамской проблемы ничего не значил. Пусть извинит нас американский посол, если мы все-таки пренебрежем его рекомендацией и рассмотрим именно правовую сторону дела. Произведение на дипломатическую тему дает нам эту возможность. Международное право определяет агрессию как нападение одного государства на другое. Оно характеризует агрессию как международное преступление и устанавливает принцип ответственности государства за агрессию. Государство, совершившее агрессию, согласно этой формуле, подвергается тем или иным ограничениям суверенитета, полной или частичной демилитаризации. Агрессор несет материальную ответственность за совершение агрессии, а лица, виновные в планировании, подготовке, развязывании или осуществлении агрессии (это положение прямо распространяется на посла и его сподвижников), — уголовную ответственность. Как гласит формула агрессии, уголовную ответственность несут также лица, совершившие в ходе агрессии преступления против законов и обычаев войны и преступления против человечности, — формула имеет в виду применение химического и бактериологического оружия, которое, как известно, имело место во Вьетнаме. Читатель догадывается, последняя фраза относится не только к таким, как генерал Толливер и его сподвижники, которые эту операцию должны планировать и осуществлять, но и к послу, являющемуся соучастником преступления и несущему полную меру ответственности. Столь явное желание господина Лоджа игнорировать правовой аспект вьетнамской проблемы может вызвать у читателя подозрение: не себя ли пытается охранить от ответственности господин посол, не за благополучие ли своей особы он опасается?

Все то, что творят интервенты во Вьетнаме, делается не без участия соответствующих дипломатов — свидетельство Уэста, к сожалению, не является единственным. Считать себя представителем одной из самых благородных и древних профессий на земле и благословлять черные дела американской военщины — не предел ли это лицемерия?

«Хороший дипломат никогда не добьется в переговорах успеха, основанного на лживых обещаниях или обмане, — гласит знаменитый трактат мосье де Кальера, помеченный началом XVIII века. — Коварство свидетельствует лишь о том, сколь незначителен ум того, кто к коварству прибегает, и показывает, что это лицо недостаточно вооружено, чтобы добиться успеха честными и разумными методами».

Мне трудно сказать, какие прописи украшают американское посольство в Сайгоне, но вряд ли автор «Посла» видел среди них ту, которую я привел выше. Она чуть-чуть возвышенна, как и надлежит быть прописи XVIII века, но в ней неумирающее искусство дипломата, как искусство, и котором ум и опыт применены к человеколюбию, обозначено точно.

Признаюсь, после всего сказанного непросто нам вернуться к нашему герою, которого мы покинули едва ли не на произвол судьбы в ответственную минуту: посол был занят подготовкой... переворота.

Итак, Эмберли вступил в заговор с военной оппозицией, вместе с советниками от разведки и генштабом разработал план переворота, апробировал этот план в письме, адресованном едва ли не президенту, и благословил заговорщиков. В долгожданный день переворота послу осталось подняться на крышу и наблюдать дело рук своих.

«Нам открылось жуткое, зловещее зрелище, — констатирует посол. — Весь город был ярко освещен. Люди стояли на крышах, на балконах, у распахнутых окон, словно зрители на футбольном матче. Дворец президента, окутанный густыми клубами дыма, был в кольце артиллерийского огня...»

Дипломатия, как однажды меланхолически замечает посол, больше всего другого на земле похожа на перпетуум-мобиле. Несмотря на смерть, бедствия, подкупы и предательства, хлопотливо вертятся ее колеса. Когда снаряды, предназначенные для удара по дворцу Кунга, еще лежали в снарядных ящиках, Эмберли заметил: «Для Кунга, быть может, это часы страдания в его дворцовом саду. Для его Иуды — если в действительности Иуда — долгое страдание еще впереди. Сколько времени шутник Пилат правил Иерусалимом после распятия?»

Переворот совершился — Кунг устранен, по посол все еще во власти страха. «Генералы пришли к власти, — замечает Эмберли. — Но по-прежнему все неустойчиво, все неверно. Будущий узурпатор уже строит козни, притаившись где-то в темном углу, и когда-нибудь, рано или поздно, скачки с препятствиями начнутся снова. И я — опытный, азартный игрок! — снова включусь в ту же самую жалкую, постылую игру: буду открыто ставить на одну лошадь и тайком на другую... А затем уничтожу проигравшего...»

Роман заканчивается моральным поражением посла и возвращением его к Мусо Сосеки. Мы люди суровые, знающие войну и вдоволь хлебнувшие горя, и о людях судим по их поступкам. Нас интересует финал того, что произошло с Эмберли, — именно во Вьетнаме он понял, в какой мере дело, которому он служил и служит, противно человеческой совести. В высшей степени знаменательно, что душевный кризис Эмберли и Кунга — двух главных героев романа Уэста — отражает поражение американской политики во Вьетнаме. Во многом антиамериканский характер романа Уэста определяется именно этим.

У нас могут быть с Уэстом разные взгляды относительно тех или иных аспектов вьетнамской проблемы, но мы должны признать мужество писателя, для которого совесть оказалась превыше мнения среды и класса. Книга Уэста написана с тем воодушевлением и страстью, которые никогда не обретает произведение, если писатель не уверовал в его идею, если эта идея не стала убеждением писателя. От первой до последней страницы этой книги вас не покидает ощущение спора, спора неуступчивого, который писатель ведет со своими явными и скрытыми оппонентами. Может, поэтому произведение Уэста, при всех своих зримых чертах романа, напоминает полемический трактат, его первосутью является мысль писателя, нередко публицистически обнаженная и жесткая, но всегда действенная. Как ни интересна пластика романа, его композиция, пропорции, линия развития сюжета и характеров, хочется говорить именно о воинственной мысли Уэста, которой писатель, как нам кажется, обязан тем, что его произведение, оставаясь явлением литературы, стало событием жизни и времени.

И вот вопрос, отнюдь не праздный.

А что, если бы история, рассказанная Морисом Уэстом, история, исполненная и гнева и непримиримости, обратилась в документ и стала предметом обсуждения в ООН, что смог бы сказать американский делегат и набрался бы он мужества сказать что-либо?

Пожалуй, сказал бы! И я увидел американского делегата, усталой и нетвердой походкой поднимающегося на трибуну. Я увидел его лицо, обращенное в зал, его глаза, устремленные на делегатов. Да, вот он стоит перед залом и пытается говорить — да, он пытается говорить, защищая узкими плечами и больным сердцем воинствующую ложь Яффы, его право вторгаться в жизнь чужого народа, навязывать ему свою волю, а если тот ее не приемлет — сеять смерть... Нельзя же допустить, чтобы человек, говорящий с трибуны, не знал о существовании Яффы!

И я вспомнил влажную лондонскую ночь в Гайд-парке, толпу горожан на Спикинг-корнер и слова юного лондонца, обращенные к разноплеменной толпе, в которых для меня раскрылся смысл истории, рассказанной Морисом Уэстом:

— Как ни хитер человек, ему не под силу защитить неправое дело — оно несет гибель этому человеку...

МОРАВИА

По-моему, это было в пятьдесят шестом, когда «Иностранная литература» еще только собиралась переехать с Воровского на Пятницкую. Вышли первые номера журнала, и резонанс, который сопутствовал их появлению, был для редакции чуть-чуть неожидан: тираж, установленный на скромной, но обычной в таких случаях отметке — сорок тысяч, удвоился, а затем утроился. Но уже тогда в редакцию проторили тропу первые гости из-за рубежа, при этом в такой мере своеобычные, что впору было ахнуть: где они были до сих пор?