Газета Завтра 886 (45 2010)

     Потребовалось десять лет исследовательских и риторических усилий, в том числе с помощью западной историографии, чтобы уяснить себе безоценочный, сухой остаток того, что можно понимать под империей. Империей — как многоконфессиональным, многонациональным, континентальным или колониальным единством, которое позволяет содержать в государственном целом разные уровни общественного развития и даже разные системы власти за счет мягкой, построенной на шарнирной связи системы кооптации национальных традиций и национальных элит либо под Белого царя, либо под викторианскую монархию — не важно. Эта идеальная схема империи как многонационального единства в условиях России 1990-х годов, конечно, была трудно представима, потому что мейнстримом того времени на постсоветском и посткоммунистическом пространстве все еще оставался процесс национального, а чаще всего — националистического, этнократического строительства. В 1993 году, как вы помните, раскололась Чехословакия и раскололась как раз по этническому принципу. Не было ни одной посткоммунистической страны, за исключением России, которая не выбрасывала бы свое имперское наследие на помойку, а метастазы этнического дробления в России были так велики, что незазорно было, как вы помните, даже заключать федеративный договор с титульными автономиями и, заключая этот федеративный договор, игнорировать русские субъекты федерации.

     Много в тогдашней жизни было таких "интересных" событий, но очевиден тот факт, что отражение мучительного усилия сохранения пусть даже федеративного единства в России никак не касалось преобладающей реальности. Наверное, это особый предмет для очень интересного исследования, но это было абсолютное желание Мюнхгаузена вытащить себя из болота за волосы. Это категорически противоречило второму изданию вильсоновского устройства мира с национальными государствами. Это категорически противоречило и риторике деколонизации того времени, и созданию новых независимых государств, в которых независимость в первом приближении была независимостью от советской империи, а под этой упаковкой это была свобода от интернациональных стандартов свободы и культуры, это была свобода от XX века, это было возвращение в XIX век с его протекционизмом, милитаризмом и национализмом. И это возвращение до сих пор неостановимо продолжается.

      НА ДНЯХ при новом чтении только что изданного мной исследования сербского автора я обратил внимание на то, что пару лет назад не заметил, — что сербский автор, который написал хорошую книжку о концлагерях для политически неблагонадежных лиц в Югославии в начале 1920-х годов, как-то через запятую, походя, как нечто консенсуальное упомянул о том, что сам по себе проект Югославии был мучительным усилием сохранить имперское наследие. Понятно, что в случае с Югославией мы имеем в виду производные от австро-венгерского и от османского наследия и что Югославия, наверное, была "локальной империей". Тем не менее, в статье этого вполне западного, но православного человека слова "имперское наследие" прозвучали не как что-то, что нужно преодолеть, а как та формула пусть упущенной, но возможности, пусть посрамленной, но жизнеспособной, не абстрактной, не теоретической, а явленной в истории и в жизни альтернативы.

     Одним словом, империя побеждает, и не только маргинальные русофилы-финны или русофилы-болгары, или чуть-чуть менее маргинальные, но тоже находящиеся в заведомом меньшинстве в своей стране русофилы-сербы, не только всё множащиеся среди русских конфидентов поляки, но и многие и многие другие на постсоветском пространстве уже говорят об империи как о том, чего не стыдно, как о том, что имело много плюсов. Двадцать лет национализма позади, и впереди — еще двести лет такого же национализма (для тех, кто выживет) и, конечно, неутешительная перспектива для тех, кто сам еще двадцать лет назад покрывал здания русских школ бранными надписями типа "Оккупанты домой!", "Чемодан, вокзал, Россия". Это пережито, о чем свидетельствует, например, тот факт, что произошедшая этим летом в Армении истерика по поводу законодательного создания там иноязычных, в том числе и русских, школ стала возможной только благодаря тому, что была поддержана властью, а в обществе это не вызвало широкого отклика, при том, что Армения — моноэтническая страна, где нет русских как общественно-политического фактора. Осознание русскоязычного пространства и для Польши, и для Литвы, и для Армении становится уже очевидным признанием собственной свободы, собственных возможностей, собственных дополнительных дарований на рынке труда, — это уже факт и это не вызывает ощущения чего-то очень архаического.

     Одновременно с этим как практик в этой риторической среде могу сказать, что на сопредельных территориях, большинство из которых несет в себе исторический опыт конкурирующих империй (российской, германской, австро-венгерской, османской, персидской или таких квази-империй, как Речь Посполитая и Югославия) этот имперский опыт обнаруживается и признается. Даже поляки, у которых раньше это считалось невыгодным и маргинальным, в фанаберии своего миссионерства не стыдятся вспоминать об имперском по своей сути проекте Пилсудского "Междуморья" от Балтики до Адриатики. Так вот, по мере того как происходит признание имперского опыта как позитивного, как того, что надо, как минимум, исследовать и отчасти ретранслировать, пусть даже в "снятом виде", риторика имперского наследия в России исчезает и выдыхается. В 1990-е годы и в начале 2000-х эта риторика в массе нашей номенклатуры или профессиональных политических риторов звучала как очередное, второе или третье, издание позднесоветского "национал-большевизма", как попытка придумать себе новое оправдание, найти новую легитимность. Понятно, что тогда это была чистая риторика и чистое пустословие и никто в реальности не беспокоился о насыщении имперского опыта теми инструментами и механизмами, которые позволили бы империи быть империей, а не Российской Федерацией — "дойной коровой" для её отделившихся окраин.

     В тех условиях, под сурдинку разговоров о едином наследии и при льготных ценах на энергоресурсы, на транзит, при абсолютно беспечной миграционной политике и так далее, все в новых независимых государствах делалось за счет России и на 128% воспитывало не проимперские или пророссийские, а совсем другие силы. Это были просто бесплатные и ничем встречно не обремененные субсидии, сначала национал-коммунистам, а потом просто шовинистам, которые пришли к власти в сопредельных государствах. Никогда не забуду, как в 1999 или 2000 году тогдашний гендиректор Латвэнерго в кулуарах говорил мне, что без Чубайса не состоялась бы латвийская независимость. Я думаю, что любой из деятелей сопредельных государств мог бы сказать, что без нашей либеральной реформы, которая позволяла высасывать наши ресурсы, не беря на себя никаких встречных обязательств, не состоялась бы независимость даже "всемирно исторического нефтяного центра" в Азербайджане. Это понятно.

     И вот по мере того, как бессодержательная, пустоголовая, пустословная риторика в России выдыхается, и, по сути дела, не перехватывается никаким из критически или ответственно мыслящих сообществ, квазиимперская или посткоммунистическая риторика в сопредельных государствах набирает обороты. Притом, что германофобия или русофобия там не уменьшаются. Но совершенно комильфо, тем не менее, стало рассуждать или издавать книги, делать кино или мультфильмы, скажем, о немецком слое наследия, о немецкоязычной культуре, о турецкой метрополии, об их слоях культуры, которые воспроизводились и воспроизводятся в этих постимперских национальных государствах.