Картины Парижа. Том I

Наполеон, говоря словами Маркса, «завершил терроризм, поставив на место перманентной революции перманентную войну». Наполеон «признал буржуазную основу общества и взял ее под свое покровительство»: он царствовал и управлял Францией именем и во имя буржуазии. В эти годы Мерсье свел свою «социальную философию» к пропаганде филантропии — «Charité» (1803). Вот все, что осталось от его «уравнительной теории» в годы Империи.

В предисловии к утопии «Год 2440», в издании эпохи Консульства, Мерсье солидаризуется с Бонапартом. Впрочем, эти симпатии к Наполеону продолжаются недолго. Мы не знаем причины, почему Мерсье решил перейти в оппозицию наполеоновскому режиму. В эпоху Империи он изображал из себя либерала, считая режим Наполеона режимом «организованной сабли». Наполеоновские министры и полиция относились к нему, как к чудаку. Совари угрожал посадить его в Бисетр. Впрочем, сам Мерсье говорил о себе: «Я живу теперь только для того, чтобы знать, чем все это кончится». Он не переставал писать. В 1808 г. Мерсье издал сатиру против Расина и Буало. После него остался еще законченный «курс литературы».

25 августа 1814 г. кончилась жизнь плодовитого писателя французской мелкой буржуазии. Впрочем «великий книгопроизводитель Франции» — «Le plus grand livrier de France» был мертв уже в 1789 году.

Ц. Фридлянд.

КАРТИНЫ ПАРИЖА ^{1}

ТОМ ПЕРВЫЙ

Предисловие

Я буду говорить о Париже, но не о его зданиях, соборах, памятниках, достопримечательностях и тому подобном. Обо всем этом уже достаточно написано. Я буду говорить об общественных и частных нравах, о господствующих идеях, о современном настроении умов, — обо всем, что меня поразило в этом причудливом собрании обычаев, порою безрассудных, порою мудрых, но всегда изменчивых. Я буду говорить также о его необъятной величине, о его чудовищных богатствах и его скандальной роскоши. Он выкачивает, он вбирает в себя и деньги и людей; он поглощает и пожирает другие города, — quærens quem devoret ^{2}.

Я исследовал все классы населения и не пренебрег даже предметами наиболее далекими от горделивого довольства, дабы путем противопоставлений как можно лучше выяснить нравственный облик этой гигантской столицы.

Многие ее жители чувствуют себя как бы чужестранцами в собственном городе; эта книга их, быть может, чему-нибудь научит или, во всяком случае, покажет им в более ярком и ясном освещении то, к чему они пригляделись и что перестали замечать; ибо мы далеко не лучше знаем то, что видим ежедневно.

Если кто-нибудь рассчитывает найти в этой книге топографическое описание площадей и улиц или историю давно минувших событий, — он обманется в своих ожиданиях. Меня интересовал нравственный характер столицы и его быстро меняющиеся оттенки; зато у книгопродавца Монтара — издателя королевы — имеется словарь, в четырех огромных томах, снабженный цензорским разрешением и королевской привилегией; в этом словаре не забыты исторические данные, касающиеся замков, коллежей и даже незначительнейших тупиков. Если бы в один прекрасный день монарху пришла фантазия продать свою столицу, этот объемистый словарь мог бы, думается, послужить каталогом или описью.

Я же не составлял ни каталога, ни описи, — я делал наброски так, как мне хотелось; я старался разнообразить свои Картины насколько мог. Я изображал их в различных обликах. И вот они в том виде, в каком выходили из-под моего пера, по мере того как мои глаза и мое разумение соединяли воедино отдельные части.

Читатель сам исправит то, что писатель плохо разглядел или неудачно набросал, и сравнение, быть может, пробудит в нем тайное желание еще раз посмотреть данный предмет и сравнить его с его изображением на картине.

Останется сказать еще гораздо больше того, что сказал я, и сделать гораздо больше наблюдений, нежели сделано мною; но ведь одни только сумасшедшие или злые позволяют себе высказывать все, что им известно, или все, что ими заучено.

Будь у меня не один, а сто ртов, и сто языков, и тот железный голос, которым говорят Гомер и Вергилий, — все равно мне, само собой разумеется, было бы невозможно изобразить все контрасты великого города, контрасты, выступающие при сопоставлении особенно резко. Когда говорят про Париж, что это вселенная в миниатюре, то этим еще не говорят ничего. Нужно его видеть, исходить вдоль и поперек, осмотреть все, что в нем есть, изучить ум и глупость его жителей, их изнеженность и их непреодолимую болтовню; нужно, наконец, наблюдать всю эту смесь мелких обычаев и привычек сегодняшнего или вчерашнего дня, из которых образуются частные законы, находящиеся в постоянном противоречии с законами общими.

Вообразите себе тысячу человек, совершающих вместе путешествие; если бы каждый из них был наблюдателем, то каждый написал бы книгу впечатлений, совершенно отличную от остальных; и все же еще не мало интересного и меткого осталось бы сказать тому, кто отправился бы в то же путешествие после них.

Я умышленно подчеркнул некоторые злоупотребления. В настоящее время более чем когда-либо заботятся об их искоренении. Изобличить их — значит подготовить их гибель. Некоторые из них были уничтожены, пока я писал эти заметки. Я с радостью отмечу это; но они цвели еще слишком недавно, чтобы сказанное мною могло показаться уже устаревшим.

Вопреки нашим страстным желаниям, чтобы все остатки варварства преобразились и облагородились и чтобы добро — запоздалый плод знаний — пришло на смену долгому периоду многочисленных заблуждений, в этом городе все еще коренятся те низкие и узкие взгляды, которые были внедрены в него веками невежества. Он не может от них сразу освободиться, ибо, если можно так выразиться, при отливке его были использованы и все его отбросы.

Город, только что созидающийся и едва выходящий из рук просвещенного правительства, легче поддается обработке и усовершенствованию, чем древние города с их несовершенными и запутанными законами, с религиозными преданиями, подвергаемыми осмеянию, и с гражданскими обычаями, которые постоянно нарушаются. Бесчисленные злоупотребления держатся там особенно крепко потому, что та небольшая группа граждан, в руках которых сосредоточены богатство и власть, гонит прочь все здоровые, новые мысли, все созидающие принципы и остается глуха к голосу общества. Тщетно нападают на твердыню лжи, — она стоит на прочном основании. Пытаются исправить уже сделанное, но это труднее, чем строить вновь. Предпринимают некоторые изменения, но они не вяжутся с целым, которое попрежнему остается порочным. Прекраснейшие рассуждения запечатлеваются в книгах, в жизни же малейшее добро встречает непреодолимые трудности. Все мелкие частные интересы, цепенеющие в противозаконном обладании богатствами, борются со всеобщим благом, у которого часто бывает всего только какой-нибудь один защитник. Счастливы поэтому города, которые, как и отдельные личности, не приняли еще вполне законченного, определенного облика. Только они и могут рассчитывать на получение единых, глубоких и мудрых законов.

Я должен предупредить, что, работая над этим произведением, я держал в руках лишь кисть художника и что в нем почти нет размышлений философа. Было бы легко сделать из этой книги сатиру; каждая глава могла бы быть направлена против кого-нибудь, но я от этого воздержался. Сатира, направленная против тех или иных личностей, является злом, потому что она никогда не исправляет, не выводит никогда на прямую дорогу, а только раздражает и ожесточает. Что касается меня, то я зарисовал только общие картины, и даже любовь к общественному благу не могла отвлечь меня в сторону от намеченного мною пути.

Мне доставляло удовольствие писать эти Картины с живых людей. О прошлых веках уже достаточно написано, — меня занимает современное мне поколение и образ моего века, который мне гораздо ближе, чем туманная история финикиян и египтян. То, что меня окружает, имеет особые права на мое внимание. Я должен жить среди себе подобных, а не разгуливать по Спарте, Риму и Афинам. Представители античного мира — превосходные модели для кисти художника, согласен; но они являются предметом простого любопытства. Мой современник, мой соотечественник — вот кого мне нужно знать в совершенстве, так как с ним мне приходится общаться, а потому малейшие оттенки его характера получают в моих глазах особую ценность.