Романист-психиатр

ЕВГЕНИЙ МАРКОВ

РЕЛИГІЯ ВЪ НАРОДНОЙ ШКОЛѢ

<…> Роман «Бесы», как мы уже сказали прежде, составляет последнюю ступень того мрачного, во всем отчаявшегося направления, какое постепенно развивается в творчестве Достоевского.

Если сопоставить «Бедных людей» с «Бесами», не поверишь, что это произведение одной и той же головы.

Жутко и неприятно делалось читателю, когда он провожал черную музу Достоевского в ее странствованиях по лабиринту больной психики «Идиота», Раскольникова, Свидригайлова и их компании.

Но еще безотраднее, еще тяжелее, словно свинцовая доска, придавливает его та хаотическая панорама внутреннего безобразия, которую Достоевский распахивает ему настежь в своих «Бесах».

Тут уже совсем нет типов добра, идей добра; тут нет даже слабой попытки, даже отдаленного желания отыскать их, изобразить их, ободрить ими, хотя немного, угнетенный дух читателя…

Плач и скрежет зубовный наполняют грешную юдоль скорби, в которой мечутся «Бесы» Достоевского. Точно вы перелистываете мрачный альбом Густава Доре к Дантову Аду…

Что ни картина, то страдание и ужас; что ни картина, то безнадежность…

Голые, как стены, отвесные скалы, однообразные и унылые, как тюрьма, загораживают горизонт и небо, задвигают все выходы… На дне этой сухой, раскаленной теснины кишат, словно клубы червей, в безобразных судорогах отчаяния, перепутанные друг с другом, бессмысленно грызущие, бессмысленно давящие друг друга, нагие существа с человеческим обликом, но уже без всяких внутренних признаков человечности…

Точно то же впечатление овладевает вами и по прочтении трех томов романа «Бесы»; вам делается так гадко, так бессмысленно на душе, что вы бежали бы куда-нибудь и от людей, и от самого себя.

Тут все осмеяно, тут все поругано и низвергнуто в корне.

Душа человека беспощадно вывернута наизнанку, выскоблена до костей, прощупана, как решето, грубым зондом исследователя и кинута им с отвращением в помойную лохань, как негодная, грязная тряпка…

Я думаю, что бесы действительного ада, если бы он существовал, оказались бы все-таки симпатичнее и разумнее безобразных «Бесов» Достоевского.

Гётевский Мефистофель, сравнительно с ними, гуманный философ, а падший дух Мильтона — возвышенный поэт…

Если в «Мертвом доме» глубокое сердце автора сумело в «бесах» признать человека, то тут он, отмстив сам себе сторицею за великодушные увлечения своей молодости, кажется, в целом человечестве не видит ничего, кроме «бесов».

Что «Бесы» подготовлялись в сознании автора постепенно и последовательно, это мы уже видели из предыдущих страниц. Стало быть, они не случайность, не исключительное явление в его творчества.

В «Идиоте» вы как будто видите первое зарождение тех безобразных взглядов, тех безобразных действий, тех безобразных людей, которые потом разыгрывают целиком свою драму в «Бесах».

В «Преступлении и наказании» Свидригайлов приподнимает вам уголок той таинственной завесы, за которою начинается темный лабиринт юродств и безумий.

Последние страницы этого романа служат как бы введением в новый роман, как бы программою «Бесов».

Вот как рассказывается странный, ни к чему, по-видимому, не ведущий, ни с чем в романе не связанный сон Раскольникова на каторге:

«Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, и плакал, и ломал себе руки. Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что — добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать и т. д….»

Если сон этот является только бессвязным эпизодом в биографии Раскольникова, то относительно «Бесов» — это вся идея их, весь их замысел и внутреннее содержание; три тома «Бесов» служат только подробною иллюстрацией этого краткого основного текста…

Прочтя «Бесов», вы действительно чувствуете себя в таком же безысходном чаду недоумений, в таком же нравственном и умственном хаосе, какой изображается сном Раскольникова.

Апокалипсические преувеличения и апокалипсические эффекты Достоевского действительно переносят вас на последний рубеж существования мира, когда небо свивается как риза, и солнце и земля бегут от глаз Всевышнего в те страшные времена мирового безумия и ослепления, когда сын восстает на отца и брат на брата.

«И солнце мрачно бысть яко вретище власяно, и луна бысть, яко кровь. И звезды небесныя падоша на землю, яко-же смоковница отметает пупы своя, от ветра велика движима. И небо отлучися, яко свиток свиваемо, и всяка гора и остров от мест своих двигнушася… И царие земстии, и вельможи, и богатии, и тысящницы, и сильнии, и всяк раб и всяк свобод скрышася в пещерах и камении горстем. И глоголаша горам и камению: падите на ны и покройте ны…»

«Бесы» производят тем более тягостное впечатление, что они слабее других романов Достоевского и в смысле художественного изображения характеров. Собственно, по основе, по общему замыслу, Достоевский дал в «Бесах» великолепные образцы очень оригинальных характеров. Но верные и высоко интересные по своей идее, они разработаны в романе с большими недостатками, растянуто, неправдоподобно, преувеличенно, иногда до гаерства, и вообще производят впечатление скорее психологических диссертаций, чем живых людей…

Видно, что логика автора с глубокою меткостью определила внутреннюю сущность характера своих героев, но у него не хватило художественной силы на рисовку их, не хватило художественной любви к ним, которая одна могла бы сообщить им неподдельные краски живой жизни.

Главными героями «Бесов» являются две пары: Ставрогины, мать и сын, и Верховенские, отец и сын. Варвара Петровна Ставрогина — это тип властительной, характерной и вместе бесконечно самолюбивой женщины, для которой и жить, и любить, и служить обществу, прогрессу, значит первенствовать.

Она вдова, очень богатая, сама, с твердостью мужчины, ведет свои дела; она аристократка по убеждениям и привычкам, но когда заметила, что новое время требует новых взглядов, новых приемов, то без колебания решается стать даже представительницею нового времени, опять-таки под условием владычества и первенства.

Владычество не удается ей в этой среде, новые взгляды полны непочтительности и беспорядка, и она величественно отступает назад, в более сподручный и менее стеснительный для нее мир эстетических идеалов…

Она держит при себе, правда на очень приличной ноге, жреца и оратора этих идеалов 40-х годов, отставного профессора Степана Трофимовича Верховенского, позируя им там, где это нужно, прикрывая свои довольно реальные интимные отношения к нему платоническою склонностью к «материям важным», которым будто бы призван посвящать себя этот заштатный ученый, «позабывший свою латынь».

Барыня эта жестка и решительна и своим суровым характером напоминает более делового мужчину, чем нежную половину рода человеческого; французы имеют для таких мужчинообразных женщин меткое название «virago» [1].

Но тем не менее она великодушна, не мелочна, щедра, способна переносить серьезные удары.

Хотя В. П. Ставрогина изображена автором также подчас не без водевильного буфонства, не без растянутости, не без излишнего философствования, но все-таки ее физиономия выделяется из романа тверже и выразительнее других. Психологическую заслугу автора относительно этого типа составляет особенно то обстоятельство, что Ставрогина-мать — это, в сущности, живой Ставрогин-сын, как ни различны, по-видимому, их убеждения, вкусы, дела и положение.