Записка о ярославских раскольниках

Иван Сергеевич Аксаков

Записка о ярославских раскольниках

В дополнение к рапорту моему от 13 июля сего 1849 года, имею честь представить Вашему сиятельству копию с просьбы, которая должна на днях поступить от Романово-Борисоглебского общества к начальнику губернии и при этом изложить обязательства, совершающиеся в настоящую минуту.

Я уже имел честь объяснить в последней записке, что единоверие в Ярославской губернии, по мнению моему, несвоевременно и может только поддержать раскол и отдельность раскольничьего общества, без того уже близкого к соединению с православными, что здешняя единоверческая церковь, по особенным сопровождавшим учреждения ее обстоятельствам, по противодействию архиепископа и духовенства, носит на себе вредный характер вражды и разъединения и не достигает цели, предположенной правительством; наконец, что эта церковь, распространяя более и более свое влияние и следуя данному ей с самого начала направлению, – приобретет на свою сторону, к общему соблазну всех тех слабых и тайных раскольников, которые, в Ярославской губернии, составляют по крайней мере целую половину всего народонаселения и которые считались до сих пор православными потому, что так скрытен, так неявен был их раскол.

Следовательно – влиянию единоверия необходимо противодействие. Но это противодействие может и должно состоять только в теснейшем сближении с самою православною церковью. Одним из таких противодействий является настоящая просьба, и вот ее происхождение:

Когда в прошлом году, под влиянием разных обстоятельств, романово-борисоглебцы отказались от единоверческой церкви, то протоиерей Николай, бывший в этом случае главным действующим лицом, не переставал внушать им, что после такого поступка им необходимо оправдаться в глазах правительства и теснее сблизиться с православием. В самом деле, написав отказ лицу, облеченному таким важным, по мнению их, поручением, да еще «действительному статскому советнику» – голова, а за ним и все общество находились в постоянном смущении и опасались, что дерзостью своею навлекли на себя негодование высшего правительства. Я еще застал это смущение: они неоднократно справлялись, не получено ли из Министерства какого-нибудь разрешения по их делу, и многие обращались ко мне с тем же вопросом, на что я обыкновенно отзывался совершенною неизвестностью. И не только общество, но и самые местные власти недоумевали: в чем состоят настоящие виды правительства; боялись, что оно, может быть, потребует от них усиленного, во чтобы ни стало, покровительства единоверию. Доказательством этому служит отчасти и письмо здешнего преосвященного к Вашему сиятельству, посланное на другой день моего приезда, письмо, в котором он, как рассказывал мне после, еще не успел разговориться со мною, «сгоряча» написал, что будет всеми силами содействовать, согласно вашему желанию, распространению единоверия.

Он принял смелость объяснить как протоиерею Николаю, так и преосвященному Евгению, что вовсе не в намерениях правительства безразборчивым введением единоверия препятствовать действительному теснейшему сближению раскольников с православною церковью и что водворение единоверия, имеющее в виду упорных закоренелых раскольников, не должно стеснять православных священников в распространении между ними и своего влияния.

Тогда протоиерей, уже при бытности моей в Романове-Борисоглебске, вновь принялся за совершение начатого им дела. Нельзя было надеяться на полное и торжественное присоединение раскольников к православию, но можно было дать расколу связать и опутать себя своими новыми путами, до совершенного ослабления. Как я решительно воспротивился предположенному было вмешательству полиции в обязания тайных раскольников подписками о соблюдении православных обрядов, – то приступлено было к возбуждению манифестации от самих раскольников, отказавшихся в прошлом году от единоверия. С своей стороны, в частных беседах с ними, когда разговор доходил до вопросов веры, я нашел им заметить, что почитаю их всех раскольниками, что подавало им повод к моим уверениям в противном и чем не упускал пользоваться протоиерей. Наконец, после личных совещаний моих с начальником губернии, генерал Бутурлин, проезжая чрез Романов-Борисоглебск, видел там важнейших членов городского общества (не раз обращавшихся к нему и прежде с вопросами о ходе прошлогоднего визита) и, воспользовавшись первым представившимся случаем, сказал им, между прочим, слова, смысл которых был следующий:

«Я не знаю, как понимать вас, господа, как отзываться об вас высшему правительству. Вы стараетесь убедить меня, что вы православные, и я вполне этому верю, но должен вам сознаться, что правительство не разделяет моей уверенности и постоянно подозревает вас в расколе. Вы отказались от единоверия, и чиновник, бывший у вас в прошлом году, назвал вас публично злыми и закоренелыми раскольниками, и по всей губернии ходит об вас такая молва. Что же вы такое в самом деле? Как разуметь вас? Правительство наше вовсе не преследует раскола, а потому объяснитесь: раскольники ли вы, – в противность вашим прежним уверениям, вследствие привязанности к расколу отказавшиеся от единоверия, – или действительно православные?»…

Считаю долгом поручиться Вашему сиятельству, что при этом никаких лишних настояний и угроз не было. Все выражения были заранее взвешены мною с генералом Бутурлиным.

Тогда многие из предстоявших отвечали губернатору, что молва ходит об них напрасная, основанная на том, что было в давно прошедшие времена и что они все будут просить себе через голову явного оправдания.

Губернатор тотчас же уехал, оставшись в городе не более часа, а в обществе пошли толки и рассуждения, под влиянием прежних внушений протоиерея Николая. Обратились к нему, и он посоветовал подать просьбу, которую и дал им. Просьба эта была сочинена им и читана мною заранее. Она заключала в себе торжественное изъявление желания присоединиться к православной церкви, с откровенным сознанием в тех еще остающихся привычках, которые полагают различие между некоторыми из них и православною церковью, различие, меньшее однако против существующего между последней и единоверием. Но взявши эту просьбу к себе, романово-борисоглебцы, или некоторые из них, изменили, переделали, сократили ее и, наконец, переписали в том виде, в каком она мною и представляется. Они затруднялись тем, что многие так явно и официально назывались и прежде совершенными православными, что для них самое это оправдание и сознание становилось как бы обличением во лжи и, по мнению их, вело их прямо под суд. А потому эти последние (особенно же служащие) решились говорить в просьбе про раскольников в третьем лице, хотя просьба подписана одинаково всеми.

Вот уже около месяца, как составляется ими это прошение и на днях, вероятно, оно будет подано начальнику губернии. Оно писано на его имя потому, что от светской же власти было им сделано и предложение о единоверии. Я следил внимательно за всем этим делом и могу решительно сказать, что в течение всего этого времени ни полиция (которая даже не знала об этом), да и никто из должностных лиц в него не вмешивались. Они сами понуждали и побуждали друг друга. Я счел долгом удерживать самого протоиерея от всякого сколько-нибудь хлопотливого участия, но собирал толки и рассуждения в обществе по этому случаю: они весьма важны и поучительны.

Многие из них говорили: «Что в самом деле, пора положить конец нашему шатанью (как они выражаются); ведь, правду сказать, и старообрядцы-то мы плохие; лучше уже просто присоединиться к церкви, тогда все эти обманы, и притворства, и опасения кончатся!» Другие, не так легко, как первые, но также сознавались, что рано или поздно, но пришлось бы им уступить и потому, что не всегда же попы будут снисходить к ним и показывать бывшими у исповеди не бывших; и потому, что назвать себя закоренелыми старообрядцами, закоснелыми в невежестве, они никак не решатся при том мнении, какое всюду об них существует, при своих торговых связях, при той «образованности, которую они уже имеют», – и подписывались; иные чувствовали, что прежнею робостью и постоянным обманом они так запутались, что и воротиться назад трудно – и также подписывались; но все решительно объясняли себе, что прошением этим, необходимость коего они сами возбудили своим двусмысленным поведением, они полагают на себя новое обязательство, после которого уже невозможно будет им обманывать правительство. Поэтому-то самому несколько лиц положительно отказались от подписи и объявили, что остаются при старообрядчестве; другие же постарались смягчить слог и тон бумаги… И странно было смотреть на все это движение, происходившее без понуждений, без угроз с чьей-либо стороны, но вследствие одной признаваемой ими самими необходимости в разрешении возбужденного вопроса. Вот эта просьба: