Уроки одного рассказа Иона Друцэ (СИ)

H. ГРАММА, E. ДЕВЯТАЙКИН

Уроки одного рассказа Иона Друцэ *

Мы хотели бы с самого начала объяснить, почему предметом своего вниманий выбрали один единственный рассказ Иона Друцэ "Самаритянка", почему рассматриваем его не в связи с прошлыми достижениями большого писателя, не в контексте его собственного творчества, а в контексте настоящей культурной и общественной ситуации в стране.

Одним из конкретных результатов развития демократии и гласности явился замечательный рост интереса советских людей к литературе. Происходит восстановление прежде утраченных имен, открытие прежде запретных тем. Этот процесс нельзя не приветствовать всем сердцем. Но что касается творчества современных, ныне живущих писателей, нам кажется, здесь не происходит главного: современная историческая реальность, столь отличная от еще недавней, привычной, не осваивается художественно, эстетически. Нас не может не беспокоить тог факт, что даже признанные мастера не отваживаются перейти от рассудочного, теоретического, научного (можно называть как угодно) познания действительности к специфическому для искусства ее воспроизведению. Ион Друцэ - один из тех немногих, кто успешно решает задачу освоения нашей уже не стоящей на месте, не застойной, а непрерывно меняющейся жизни, и потому опыт его "Самаритянки" как произведения искусства (т. е. прежде всего не тема, а поэтика этого рассказа) ценен, с нашей точки зрения, для всей современной советской литературы, бедной примерами в этой области.

* "Огонек", 1988, № 23 (июнь)

"Самаритянка" не отрицает опыта других художественных систем, закономерно в свое время сформировавшихся и тогда сущностно, всецело его выражавших, а сейчас, после таких столь важных для всех нас изменений, выражающих лишь доступную им часть нашего времени. Их опыт как момент Друцэ включает в целое своего рассказа, и таким образом включаются и общественные тенденции, этот опыт породившие; складывается картина современности, в истории о Трезворском монастыре, заповеднике Слова, Софии получают отражение ее основные, весьма далекие от религии тенденции.

Ни для кого не будет открытием, если мы скажем, что до недавнего времени "Слово" было единственной формой нашего общественного существования. Не Маяковский, а все мы на собственной шкуре узнали "силу слов". Аплодисментами, переходящими в овации, которыми встречались красивые постановления о нашей скорой счастливой жизни, мы утверждали ценность слова, и казалось, никого не волнует, что постановления не выполняются.

Власть ярких и высосанных из пальца планов и таких же отчетов, приказов и инструкций, анкет и ярлыков, лозунгов и цитат, и заседаний, томительных бдений на бесконечных собраниях, когда последний в чиновничей иерархии заботливо от имени народа пересказывал слова первого, прежде повторенные поголовно стоящими между ними; а для расслабления - телепередача "Советский Союз глазами зарубежных гостей", в которой нам не показывали, а рассказывали, как замечательно мы все живем - слова, слова, слова...

Словом же боролись и с ложью, и с лицемерием: анекдотами, слухами, ночными разговорами, застольными беседами по душам. Ничего удивительного, что люди ударялись в православие, дзен-буддизм и прочее правословие. Больно "душевная" была атмосфера.

О чем, как не о душе, было думать крестьянину, рабочему, инженеру, для которых любая инициатива, даже просто бытовая мелочь превращалась в проблему, трагедию, ибо была им непосильна.

Душа (духовный рост), высокий порыв (моральный облик), полет мысли (идеологическая стойкость) стали главным предметом всеобщего радения, а их плотью - слово. За материальной, практической жизнью мы не признавали общественно прекрасного содержания, уж если и звали к работе, то самозабвенной, самоотреченной (чем больше зарплата - тем больший урон душе, а как же), уж если попадался у кого холодильник, телевизор и "Запорожец" сразу, то такому оставалось одно - во избежание частнособственнических инстинктов читать. Пушкина, Юлиана Семенова, "Футбол и хоккей" - неважно что, главное, чтоб для души. Маркс вводил в соблазн и был нам не по душе. Мы и сегодня готовы бить себя в грудь, уверяя, что "тот, кто сохраняет свою душу, всегда в выигрыше", а "тот, кто думает только о материальном, всегда в проигрыше, так как насытиться материальными благами невозможно: всегда хочется большего" (вот уж мы не думали, что Д. С. Лихачев, которому принадлежит высказывание, полагает "душу" ограниченной, способной насытиться).

Удивительно, что Маркса до сих пор не обвинили в безнравственности, в бездуховности, в подрыве идеалов за его проповедь даже не достатка, а свободного от буржуазной ограниченности богатства.

Конечно, словесная "идиллия" весьма авторитетна и ныне, она сформировала и соответствующую ей эстетику. Предметом искусства были объявлены разного рода психологические нюансы и глубины, "характеры", целью - нравственное воспитание, критерием - "народная душа", на которую призывали ориентироваться в случае неладов с душой собственной, вот там простор, там и свобода, и сила, и величие, а если там "черненько", то смотри исторически - сколько славных и героических страниц там, а если и там "по-брежнему", то, во-первых, - клевета, а если не клевета, то смотри с точки зрения перспективы в светлое завтра, там уж точно все, будет, даже колбаса, хотя социализм не в колбасе, а в... Одни считали, что в сознательности, другие - грубо говоря, в сознании.

Господствовала (мы имеем в виду тех писателей, которых много читали, а не тех, кого много издавали) исповедальная, лирическая проза, из художественных произведений, почитавшихся "высокой" литературой, уходили живописно-пластические средства, интрига, сюжет, рефлексирующий герой представал в чувствах, мыслях, словах (cпоры, беседы, письма и т. д.).

Абсолютного предела эстетика чистой духовности достигла в пьесах на исторические темы, где слово (высказывания известных политических, государственных, культурных деятелей) поглотило все: и их предмет, и их цель, и тему и т. д.