Письма. Часть 1

Единоличная ответственность автора за вещь — вот девиз журнала, ближайшим участником [771] которого я бы смогла быть. Не в I, а во II, да еще подумайте, да еще подумаем, допустимы ли вообще обличения и т. д. (А Петр — сплошное обличение — допустим? Потому ли, что сообличаете? [772] Потому ли, что «стихи» — не в счет!)

Какое же «ближайшее участие». Поэму горы у меня и В<оля> Р<оссии> (никогда не вернувшая мне ни одной строки!), и «Благонамеренный» и м. б. даже «Дни» (Алданов [773] великодушен!) возьмут. Аллегорические горы — çа ne tire pas à conséquences. [774] А вот проза, да еще всеми и каждым оплеванное Добровольчество, звук один этого слова… М. б. и Воля России бы (и с большим правом!) запнулась. Добровольчество — вот Ваш камень преткновения. Обличительную статью Мирского (на чисто-литер<атурную> тему) Вы конечно бы взяли. [775] Как обличительную мою. — Хочу, чтобы Вы знали, что — знаю.

Вчитайтесь и вдумайтесь и поймите, что «ближайшее участие» так и останется на обложке, следовательно — на обложке оставаться не должно.

_______

Вот как бы я поступила, если бы не сознание, что сняв себя с обложки, несколько расстраиваю общий замысел (Ремизов — прозаик. Шестов — философ, я — поэт). В России бы Вы меня заменили. Здесь не Россия.

Посему, ограничиваюсь чувством, а поступок — опускаю.

МЦ.

St. Gilles, 2-го июня 1926 г.

Дорогой Петр Петрович,

Вот что пишет Пастернак об отзыве Мирского (в «Соврем<енных> Записках», о нем и мне). «Чудесная статья, глубокая, замечательная, и верно, очень верно. [776] Но я не уверен, справедливо ли он определяет меня. Я не про оценку, а про определенье именно. [777] Ведь это же выходит вроде „Шума Времени“ — натюрморгизм. Не так ли? А мне казалось, что я вглухую, обходами, туго, из-под земли начинаю, в реалистическом обличий спасать и отстаивать идеализм, который тут только под полой и пронести, не иначе. И не в одном запрете дело, а в перерождении всего строя, читательского, ландкартного (во временах и пространствах) и своего собственного, невольного». [778]

Когда я это прочла, я ощутила правоту Пастернака, как тогда, читая, неправоту Мирского. И вспомнила — очень неполно, отдельностями — поездку за фартуками, слоготворчество, жгут фуги, измененный угол зрения. Всё, что вспомнила, написала Пастернаку, а Вам пишу следующее:

Вспомните полностью, т. е. создавайте заново и напишите:

(Жгут фуги это была я, измененный угол зрения — Пастернак). Напишите о нем и мне — от лица Музыки, как никто еще не писал. Угол зрения — угол слуха, со зрительного на слуховое.

Просьба не странная, мне до страсти хочется, чтобы лучшее, сказанное о Пастернаке, шло отсюда. СНЯТЫЙ РУБЕЖ. А почему о нем и мне? Потому что все это делают, и письменно и устно, и делают не так. Родство и рознь. Берут какое-то соседство, не оправдывая, не подтверждая. Устанавливают факт. Любопытны — истоки.

Этой статьи я хочу и для Пастернака, и для себя, и для Вас. Я хочу, чтобы лучшее сказанное о Пастернаке и мне было сказано Вами, МУЗЫКАНТОМ: МУЗЫКОЙ. [779] Вы замечательно пишете, ненавидя статьи полюбила Вас за статью о Блоке. [780]

И еще: мне важно снять с Пастернака тяжесть, наваленную на него Мирским. Его там — за бессмертие души — едят, а здесь в нем это первенство души оспаривают. Делают из него мастера слов, когда он — ШАХТЕР — души.

(Из его отроческой книги) [781]

(Статьи Св<ятополк-> М<ирского> сейчас подробно не помню. Загвоздка в противопоставлении моего платонизма его — не знаю чему.)

_______

Кончаю небольшую поэму, разномастную и разношерстную. [782] Приедете — прочту. (Приедете ведь?)

Откармливаю С<ергея> Я<ковлевича>, которого Вы обратили в скелета. Заездили коня — версты! [783]

Прочла «Вольницу» Артема Веселого. [784] — Жизнь во всей ее силе. — Прочла письмо Ремизова к Розанову, которое, не сомневаюсь, прочел и Розанов. [785] Порукой — конец.

Две недели сряду читала Письма Императрицы, [786] и две недели сряду, под их влиянием (в ушах навязало!) писала ужасающие.

_______

Пейзаж напоминает Мирского — ровно. Я больше люблю горы.

Устрашающие ветра. Сегодня на рынок шла вавилонами как пьяный. Море грязно-бурое, ни одного паруса.

Едим крабов и паучих (спрутов). Пьем вино из собственной бочки, которая стоит в жерле камина. Хозяину и хозяйке двести лет, вину — три месяца.

До свидания, если серьезно хотите приехать, все удостоверю и напишу. Мне только нужно, когда и на какой срок. Привет Вам и Вере Александровне. [787]

МЦ.

<Начало июля 1926 г.> [788]

А подарок из немецкого магазина, — а? Версты чудесны. Вы не ответили мне на письмо, поэтому неприлично писать Вам дольше, хотя и есть что!

Напишите, когда приезжаете — встретим.

До свидания, мой миленькой (влияние Аввакума [789]). Привет Вере Алекс<андровне>, пусть везет пестрый купальный костюм, здесь всё мужские и траурные.

МЦ.

Ждём 10 экз<емпляров> «Вёрст», которые нам необходимы.

<Сен-Жиль, лето 1926 г.>

Единолично

Всего несколько слов. Спешу.

Жестокость, беспощадность, отметание, отрясание, — все это ведущий. Я не ведóмый. Оттого не сошлось. (Не ведóмый, т. е. безвопросный, неспрашивающий.) Единственный вопрос, лбом в ствол (или в грудь): — Плохо? — Да. — Есть лучше? — Есть. — Давай расскажу. И рассказываю — дереву — Волконскому — школьнику — Тезею — его же. Обмен сиротств. Вот моя дружба с природой.