Якорь в сердце

Анна чувствовала себя счастливой, невзирая на опасность и эту вечную усталость. За спиной слышалось мерное, спокойное дыхание сынишки. Это ли не счастье — работать вместе с любимым человеком, бороться за будущее своего ребенка? Когда спина ныла сильней, Анна оглядывалась на кроватку и новые силы черпала в улыбке своего спящего младенца.

Вот и поставлен последний восклицательный знак. Теперь надо приступать к печати. Покуда Аугуст правил текст, переставляя отдельные заплутавшиеся буквы, она нарезала по формату бумагу. Сегодня это были обыкновенные чистые листки, завтра они станут воззваниями. Анна вспомнила первую листовку, которую она распространяла по заданию Роберта, и улыбнулась — да, тогда она действительно вела себя как девчонка. Потребовалось пройти мучительную школу тюрьмы и ссылки, чтобы до конца понять, что в подполье каждое задание важно и нет поручений легких и неопасных.

Казалось бы, ну что тут особенного — резать бумагу? Но после шестисотого листа руки перестают слушаться. И все равно нельзя приостановить работу. Аугуст уже накладывал листы на гранку, прокатывал по ним валиком и снимал готовые оттиски. Анна растопырила затекшие пальцы. Семьсот… Семьсот двадцать… Скоро вся бумага будет нарезана, и тогда за печатание они примутся вдвоем. Завтра листовки должны быть у людей, в противном случае рабочие не успеют приготовиться к воскресной демонстрации. Дорого каждое мгновение… Но Анне действительно было уже невмоготу. Чтобы урвать хоть миг для отдыха, она поставила в вазу красные виноградные листья. Хотела налить воды, но дрожащие пальцы не удержали жестяную кружку, и та покатилась по полу.

Внезапный шум заставил Аугуста оглянуться. Анна уже вновь склонилась над работой, однако он заметил, как утомлена жена.

— Тебе необходимо передохнуть, — сказал Аугуст. Анна откинула кудри со лба.

— Даже и не подумаю!

Тогда Аугуст пустился на старую уловку:

— Как тебе угодно… А у меня спина вконец онемела, надо бы что-нибудь еще поделать. Может, поменяемся?

Это помогло. Муж стал резать бумагу, жена взялась за валик. Для нее эта работа и в самом деле означала отдых, поскольку движения были совсем иные.

Так проходил час за часом. Младенец спокойно спал в своей кроватке, родители трудились. Постепенно таяла стопка белых листов и подрастала другая — готовых воззваний. Время от времени они менялись ролями, перекидывались словечком. Когда вся бумага была нарезана, Анна стала накладывать листы на гранку и снимать оттиски. Темп ускорился, и мало-помалу подошел момент, когда мужу была вручена последняя листовка.

— Три часика можем поспать, — кинув взгляд на часы, радостно сказала Анна.

— Да, — согласился Аугуст, — только сперва перенесу все обратно на чердак.

— Может, оставим до утра? — заикнулась было она. — Ты ведь едва стоишь на ногах.

— Нет! — решительно возразил Аугуст. — В квартире всегда должно быть чисто. А то для меня и отдых не отдых.

Но отдохнуть им так и не довелось. Едва успел Аугуст перетащить печатное оборудование и воззвания в каморку под крышей и вернуться в комнату, как внизу с шумом распахнулась парадная дверь. Вверх по лестнице загремели тяжелые шаги. Это могла быть только полиция.

Они переглянулись. На миг в Анне вспыхнула последняя отчаянная надежда — а может, это к соседям?.. Но тут же сообразила, что во всем громадном доме никто не живет, кроме них. Когда эта мысль упрочилась в сознании, Анна бросилась к кроватке, схватила сына и прижала к груди. Тепло малыша постепенно вернуло ей самообладание. И лишь тогда она заметила, как муж в лихорадочной спешке запихивает марксистскую литературу в специально устроенное на такой случай углубление в стене за буфетом.

Да чего он там копается? Однако подсобить сил не было. Она прислушивалась к угрожающему топоту на лестнице. Он приближался медленно, но неотвратимо. Вот полицейские дошли уже до третьего этажа. Они не торопились, словно глумясь над жертвой, для которой уже не было спасения. А потом шаги на лестнице притихли. Эта внезапная тишина натянула нервы, парализовала руки и ноги, лишила воздуха. Опомнилась Анна, лишь когда раздался стук в дверь. Теперь можно было смотреть опасности в глаза, можно было оказывать сопротивление. Покуда Аугуст ходил открывать, она окинула внимательным взглядом помещение. Все в порядке: постель смята, как если бы они в ней спали глубоким сном; на книжной полке несколько сентиментальных романов и дозволенных газет, буфет стоит на своем месте. Шуцманы не обнаружат ничего подозрительного, а то, может, и вообще уйдут, никого не тронув. Анна облегченно вздохнула и тут ощутила крепкий запах типографской краски, стоявший в комнате. Вот что могло их погубить! Если шуцманы его учуют, то не уймутся, пока не обнаружат источник. Что-то надо предпринять!

Полицейские уже в квартире. В дородном, одетом в черный костюм мужчине, который держал руку в кармане, — очевидно, сжимал револьвер — Анна к своему ужасу узнала Давуса. От него можно было ожидать чего угодно, только не пощады или снисходительности при обыске. Издав истерический крик, она, шатаясь, пошла к этажерке и, притворясь, будто падает в обморок, опрокинула бутылочку с нашатырным спиртом. Пузырек разлетелся вдребезги, острый запах аммиака тотчас смешался с остатками вони от типографской краски, и в воздухе повис отвратительный, неописуемый смрад. Поднял рев перепуганный малыш, но признательная улыбка, заигравшая в черных глазах Аугуста, согрела сердце Анны.

— Городской думный от социал-демократов Аугуст Юрьев Берце, вы арестованы! — И Давус привычным движением замкнул кандалы на руках Аугуста. — Обыскать квартиру!

Вскоре все тут было перевернуто вверх дном, вещи раскиданы, книги порваны. И все-таки Анна чувствовала, что обыск производят формально. Полицейские были рады, что застали свою жертву дома, и в общем-то не стараются обнаружить что-либо еще.

И вот настало время расстаться. Лишь теперь Анна по-настоящему поняла, что сейчас, сию минуту полицейские уведут мужа. Быть может, на смерть, и уж во всяком случае — в тюрьму, и она долго его не увидит. Шуцманы обступили арестованного тесным кольцом. Наверно, не хотели подпустить к нему жену. Но Анна стояла недвижно, будучи не в силах выказывать свои чувства при этих мерзавцах. Лишь глаза ее медленно наполнились слезами, когда она услышала прощальные слова Аугуста:

— Теперь держись ты, Анна, я-то выдержу. Главное — сбереги нашего сына.

Анна не ответила. Лишь молча кивнула головой. Так она и стояла, обратив лицо к мужу, пока на темной лестнице не исчезла из виду спина последнего полицейского. Затем тихо притворила дверь, села к столу, за которым они только что работали вдвоем с Аугустом, и дала волю слезам…

Теперь, спустя месяц после ареста мужа, Роберта и многих других товарищей, Анна сама уж не смогла бы сказать, откуда у нее тогда взялись силы перетаскать в бельевых корзинах и молочных бидонах воззвания, шрифты и прочую типографскую оснастку в новое подпольное помещение. После той «Варфоломеевской ночи» она была словно в тумане, ничего не видела вокруг. Где муж? Что с ним? Может, его и в живых-то больше нет, замучен на допросах и сейчас истекает кровью где-нибудь в полицейском застенке?.. Затем дошла весть о том, что все арестованные заключены в тюрьму с довольно сносным режимом, и жестокая боль стала понемногу притупляться. Рану на сердце врачевали теплые ручонки сына и работа. Теперь ее было невпроворот. Германия кайзера Вильгельма, словно источенное жуком строение, поминутно грозила обрушиться, но оккупанты, подобно раненому хищнику, в своей предсмертной агонии были вдвойне жестоки и опасны. Они стремились увлечь за собой в пропасть как можно больше жертв и потому еженощно устраивали массовые аресты и облавы.

В тот день типография «Спартак» печатала воззвания на немецком языке. Под вечер явится связной, уложит листовки в свою сумку и потом распространит в воинских частях. А заведующий нелегальной типографией Янис Шильф-Яунзем приступит к выполнению еще более важного задания: было решено организовать крупную стачку и демонстрацию безработных.