На задворках "России"

(Я тоже одно время так думал. Работая в подчинении у Роднянской, Костырко удалось создать себе репутацию оп­позиционера, противостоящего ее религиозно-консервативным взглядам. Это было выгодно, как я убедился позже, обоим — когда, например, они, "такие разные", отка­зывали какому-нибудь автору. К сожалению, более близкое знакомство с Костырко открыло мне и другие малопривлекательные его черты.)

— А если предложить им напечатать роман в обмен на вашу добровольную отставку?

Мне хотелось провалиться с моими жалкими проблемами сквозь землю, и я поста­рался поскорее скомкать мной же навязанный разговор, еще не зная, что он окажется последним.

— Вот кому бы сидеть здесь, а не мне! — в сердцах сказал я про Дедкова Розе Все­володовне, придя утром на работу. — Только такой человек способен нынче удер­жать "Новый мир, на должной высоте.

— Сережа, так в чем дело? Почему бы вам не стать таким человеком?

Она ничего не говорила просто так. Жертвоприношение, похоже, откладывалось. Прибыл из типографии сигнальный номер журнала — последний в 1994 году и последний, вышедший без моего догляда. Отталкивала уже первая страница с содер­жанием: тут вам и Exsilium, тут вам и Urbs et orbis (все названия статей современных авторов, да одно за другим, да под рубриками: "Времена и нравы", "Публицистика"! Да еще трогательные сноски с переводами этих "ученых" слов) . ..

— Серенький у нас журнальчик, — неосторожно проговорился я, не выдержав, в присутствии Аллы Марченко.

Василевский в этом номере боролся "против социализма" и цитировал Дору Штурман:

" ...к противникам типа Ленина и его партии следует относиться с профилактической подозрительностью. С людьми и организациями, для которых правил игры не существует, надо сражаться по правилам детективной, а не спортивной борьбы, ибо сами они не спорт­смены и не солдаты". Последнюю фразу Василевский предлагал выбить в камне. Михаил Ле­онтьев (тот самый, который нынче в телевизоре) считал необходимым "временное приос­тановление некоторых демократических процедур ... и переход к прямому президентс­кому правлению", поскольку "институт президентства на сегодняшний день - единственный действенный и легитимный государственный гарант соблюдения правопорядка и равно по­литической свободы в стране". Он заявлял, что на фоне института президентства очень бледно смотрится такой институт, как Госдума": "Людям непонятно, зачем нужен какой-то парла­мент, когда есть президент ..."

(Много позже мне пришло в голову, что для таких вот Леонтьевых, а имя им в то время было легион — Ельцин за годы своего разрушительного властвования и сыг­рал, возможно, демократизирующую роль, опосредованно разоблачив образ "отца нации", сам принцип "президентского правления" в России, подобно тому как Жириновский в эти же годы претворял в смех агрессивно-шовинистические настроения и тем самым отдалял перспективу фашистекой диктатуры.)

Им чудилось, что все беды в "совках", что последний шаг к "прямому президент­скому правлению" (под которым они откровенно подразумевали правую диктатуру) не за горами. В ту осень, через год после расстрела из пушек здания Верховного Сове­та, в газетах снова появились коллективные подстрекательские напутствия Ельцину, где в конце списка уже известных читателю мэтров "демократии" замаячил какой-то "Союз 4 октября": М. Леонтьев, А. Быстрицкий, Д. Шушарин — все эти имена я с изум­лением находил в последних номерах "Нового мира" — и там же С. Николаев, рабо­тавший вместе с Лариным в отделе публицистики...

Молодой Сережа Николаев, появлявшийся на работе эпизодически (в редакции говорили, что у него запой), сдал в номер очередную рукопись своего друга Шушарина. Посвящена она была как будто Солженицыну, но каким-то необъяснимым обра­зом сплетала с ним и похвалы католичеству с цитатами из энциклик папы, и надежды на пришествие русского Пиночета...

С этой рукописью тайно от меня бегали потом к Залыгину, подключив к делу про­бивную Роднянскую, просили его прочесть, ничего не сообщая о моей реакции и тщательно уничтожив следы моих карандашных помет, — Сергей Павлович, незави­симо от меня, статью вернул. Я узнал об этом много позже. Резоны отказов, возмож­но, различались в деталях, но совпадали в главном.

Чуть позже появилась рукопись Быстрицкого — и в ней то же, будто под копирку!

— Ребята, — говорил я кому-то из этой шустрой братии, — я не знаю, какому богу вы молитесь и за кого голосуете на выборах. Это ваше личное дело. Но мне также абсолютно все равно, кто именно, "левые" или "правые", станут ломать кости мне и моим близким в застенках. Поэтому, пока я в журнале, призывать на наши головы Пиночета "Новый мир" не будет.

Эти слова (а все мной сказанное ходило в редакции по кругу, перевираясь до аб­сурда) потом не раз мне припомнят...

Василевский коллекционировал мои письменные отзывы на рукописи. Зачем? Я и сегодня не знаю. Они писались открыто, и стыдиться в них мне нечего. (Возможно, это просто отвечало его конспиративному нраву: сам он в подобных случаях следов старался не оставлять, да и вообще мало что брал на себя, предпочитая устно, в кон­фиденциальной обстановке склонять к тому или иному решению своих начальников — в данном случае меня или Залыгина.) Вот, например, мой отзыв на статью Бориса Любимова, возврат которой наделал немало шума (Роднянская даже приводила авто­ра к Залыгину, пытаясь вместе с ним уломать главного редактора, но тот, прочтя рукопись, вынужден был со мной согласиться):

"Трудно понять, о чем пишет автор. О театре? О церкви? О том, что раньше были хунты, а теперь повывелись? О горбачевском ЦК?..

Всего намешано в избытке, но очень не хватает стройности и смысла. Можетет быть, этого можно достичь путем сокращений?

И еще. Автору (как, к сожалению, многим) привычно походя развешивать ярлыки и ругаться. Нынче такого и без нас пишут много, и попохлеще, на этом славы не заработаешь. Если можно, то пусть она будет хоть аргументированной, со ссылками и цитатами.

Но есть и интересные наблюдения и мысли. Хорошо бы собрать их воедино.

Непонятно, почему статья готовилась отделом критики: это чистая публицистика.

Последнее замечание говорит лишь о неуемной энергии Ирины Бенционовны: ей хотелось прибрать к рукам всю журнальную идеологию, а без отдела публицистики сделать это было никак нельзя. Обладая тонким литературным чутьем, Роднянская сама, конечно, видела недостатки любимовского опуса и заблаговременно понизила его ранг, переведя в раздел "Из редакционной почты" (так частенько поступали с неудавшимися или слишком "забористыми материалами). В целом подход был ясен: все "наше" годится, как бы плохо ни было написано; все "чуждое" встречает жестокое со­противление и бракуется под любыми предлогами... В черном списке оказались превосходные публицисты, в том числе из недавних новомирских авторов.

Их-то возвращением я и занялся в первую очередь, понимая, что отвергать негод­ное мало, надо что-то и предлагать. Начал переговоры с Николаем Петраковым, Иго­рем Клямкиным, Николаем Шмелевым, Борисом Дубиным, Ларисой Пияшевой, Дмит­рием Фурманом, Григорием Ханиным, Анатолием Стреляным... "О Стреляном с Залы­гиным и не заикайтесь!" — пугал кто-то в редакции. Ничего, Залыгин откликнулся на это имя с живым интересом, не возражал и против других, предлагал даже сам позво­нить им. На редколлегии в середине декабря поставил публицистам задачу: "поискать автора на ситуацию демократической трагедии", —так его формулировка зафикси­рована в моих записях. Сам он в те дни много писал — и в "Новый мир", и для других изданий, как-то даже похвастался мне:

— Сразу над тремя вещами работаю!

В "Литературной газете" вышла его заметочка, необычайно меня порадовавшая: язвительный отклик как раз на то выступление Нуйкина о Солженицыне, которым возмущался Дедков.