Страницы незримых поединков
Страницы незримых поединков читать книгу онлайн
В документально-художественной книге рассказывается о чекистах Оренбуржья, их самоотверженной борьбе с врагами советского государства в разные периоды — от становления Советской власти до наших дней. Она учит любви к Родине, верности долгу, мужеству и находчивости, бескомпромиссности в политической позиции человека.
В основе очерков — подлинные события, лишь в отдельных из них по различным причинам изменены фамилии действующих лиц.
Издание второе, исправленное, дополненное, адресуется молодежи.
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
К осени 1919 года получен новый приказ, из которого следовало, что И. Ф. Лобов переводится в Оренбург на работу в особый отдел при РВС Первой армии. Горячо, энергично, умно берется он за дело на новом месте. Но силы его тают. Товарищи с беспокойством и тревогой следят за состоянием его здоровья.
Тревожные вести о самочувствии Ивана Федоровича долетают и до Москвы. Василий Васильевич Фомин обратился с письмом к начальнику особого отдела Первой армии Чибисову: «Он очень равнодушный к себе человек. Работать ему ни в коем случае нельзя. Я его хорошо знаю с 1912 года по тюрьме. Для нашей партии он человек безусловно дорогой и нужный».
Лобову был предоставлен отпуск, оказана материальная помощь, но туберкулез легких продолжал прогрессировать. Он еще работает. Побывал с докладами о событиях в Ташкенте и на Актюбинском фронте в Москве, в ВЧК. Он еще бодрится, держит себя в руках. Но возвратился в Оренбург уже по сути дела безнадежно больным человеком.
17 января был день его рождения, а 19 февраля, прожив еще чуть больше месяца, он умер.
И было Ивану Федоровичу Лобову 28 лет.
Всю свою короткую, яркую жизнь он отдал революции.
М. НОВОХАТСКИЙ
Из записок чекиста
Всматриваюсь в фотокарточку Клейменова и ловлю себя на мысли, что уже видел этот пронзительный взгляд, щеголеватые ухоженные усы, лихо подкрученные вверх. Он очень похож на Чапаева. Ну вот, теперь вспомнил. Тогда, в 1934 году, в здании совпартшколы на улице Ленина, нас, босоногих огольцов, много набивалось в небольшом зале, где по воскресным дням слушателям показывали фильмы. Малышей пропускали сюда бесплатно, но с условием, что мы не будем занимать стулья и скамейки и, главное, свистеть и кричать. Именно в этом зале я впервые увидел кинофильм о Чапаеве. Рассказывать о том, с каким чувством все мы, и взрослые и дети, выходили из зала на улицу, не буду. Словами эти чувства не передать.
А на следующий день мы с Витькой Логиновым под крыльцом дома Трофимовых занялись любимым делом: просмотром стеклянных фотопластинок, которых тут было несметное количество. Михаил Михайлович Трофимов был известным в Оренбурге фотографом. По непонятным нам с Витькой причинам использованные пластинки фотограф не выбрасывал, а складывал под крыльцо, между полом веранды, стоящей на столбиках, и землей. За десятки лет этих пластинок накопилось видимо-невидимо, многие из них были поколоты, от других фотослой отстал и легко шелушился под нашими пальцами.
Витька, мой закадычный дружок, тайно надеялся найти негатив своего отца — начальника штаба 1-й Оренбургской дивизии, умершего год назад от туберкулеза и многочисленных ран, полученных в боях за Оренбург. Мне же было просто интересно рассматривать пластинки, где, как я знал от других, черное на фотографии выглядит белым. И вот на одной их них я увидел Клейменова. Нет, тогда я был глубоко убежден, что это Чапаев, и доказывал Витьке, что Василий Иванович мог свободно приехать в Оренбург и сняться у Трофимова. Меня тогда уже поразил строгий взгляд, направленный на мое левое плечо, будто он — Чапаев-Клейменов — видел что-то очень важное за ним. Но больше всего запомнилась шинель, из-под которой виднелась еще одна, такая же толстая и серая.
— Это чтобы не прорубила беляцкая шашка, — убежденно сказал Витька. Я ему поверил.
Теперь-то я точно знаю, что тогда на фотопластинке видел Дмитрия Ивановича Клейменова, отважного комиссара и чекиста.
Удивительными бывают переплетения жизненных путей. В этом я еще раз убедился, будучи в командировке в Красногвардейском районе. Я собирал материал для радиопередачи об обманутых людях, уехавших в Западную Германию за жар-птицей, а теперь в письмах к родственникам оплакивающих свою судьбу. Бывший колхозный бухгалтер, а ныне пенсионер Петр Карлович Н., с горечью пересказывал мне письмо своей сестры, поверившей сладкоречивым западногерманским радиоголосам, а теперь умоляющей брата помочь ей вернуться на Родину.
Рассказывая о мытарствах своей сестры, Петр Карлович сокрушенно закончил: «Вы не представляете себе, как мне стыдно односельчанам в глаза смотреть. Будто не Анна, а я предал нашего отца и дядю, отдавших жизнь за революцию, за Советскую власть в Оренбуржье». У меня почему-то невольно вырвалось:
— А ваш отец не с Дмитрием Клейменовым вместе воевал?..
— Да, — удивленно ответил мой собеседник, — а вы откуда его знаете?
— Но он же из Ивановки. Волость-то одна.
Петр Карлович посмотрел на меня испытующе, а затем сказал:
— Вы знаете, у меня есть тетрадь с воспоминаниями моего дяди Якова. В ней немало написано о Клейменове и других оренбургских чекистах. Эта тетрадь — наша семейная реликвия, мы ее очень бережем, но, честно говоря, не убеждены, что в ней все правда. Дело в том, что дядя Яков был человек с буйной фантазией.
Стоит ли говорить о том, что через несколько минут я уже держал в руках сшитую из разрозненных, порой разного формата листов, довольно прилично сохранившуюся тетрадь, на титульном листе которой каллиграфическим почерком было выведено: «Из записок чекиста».
Воспоминания Якова мною были прочитаны залпом здесь же, в горнице дома Петра Карловича. И тогда уже меня поразила дотошная педантичность автора в указании дат, фамилий, улиц. Здесь же были ссылки на официальные документы, протоколы заседаний губернской ЧК. Обвинения Якова в буйной фантазии были явно необоснованны.
Да, хорошо, что есть еще люди, которые бережно относятся к семейным реликвиям. Эти альбомы, дневники, памятные вещи помогают хоть в малой доле восстановить давно ушедшее время. Сколько бесценно дорогого уходит в небытие из-за нашего незнания, равнодушия, нелюбопытства! А ведь в этих свидетельствах прошлого заключена огромная воспитательная сила.
Двадцатые годы. У кого из современников не дрогнет сердце от прикосновения к событиям героическим и романтичным. Молодая республика защищает себя от бесчисленных врагов, смело ломает старую государственную машину, старую классовую мораль и провозглашает новые ценности.
Впрочем, это для нас далекие годы кажутся романтичными, а для участников они были тяжелыми и голодными. Следы разрухи и запущения были видны всюду. Губернский город Оренбург, как и Орск, и Бугуруслан, жил тревожно, в ожидании предстоящих перемен. Среди обывателей ползли слухи о новом наступлении Дутова, о зверствах карательного отряда прапорщика Сальникова, об антисоветском перевороте Сапожкова в Бузулуке… Каждый уезд имел своего атамана. Порой в банде насчитывалось с десяток головорезов, никакой идейной платформы у них не было. Было желание пограбить. И грабили, и убивали.
Неспокойно было в казачьих селах. Большинство казаков, которые не ушли с Дутовым, считали, что Советская власть должна оставить за ними прежние привилегии. Казачьи земли, лесные угодья — неделимы. Кацапам, то есть пришлым, неказакам, здесь ничего принадлежать не может.
А тут еще неурожай. В 1921 году собрали всего по 60 килограммов с десятины. Где голод, там тиф, туберкулез, беспризорщина.
В Оренбургском губкоме партии приходилось оперативно решать многие проблемы. Однако из сотни больших и малых дел главным было укрепление Советской власти на местах, защита Оренбуржья от классового врага. Губком партии стягивал в Оренбург наиболее зрелых коммунистов, имеющих опыт организаторской работы. Из Шарлыкского района был отозван командир отряда ЧОН Клейменов.
Май в наших краях — лучший месяц. Сочная зелень радует глаз, всюду буйство красок от соцветий сирени, шиповника, черемухи. Но такого, как этот, я не помню. Печет, как в июле, южный горячий ветер гонит пыль. Старики говорят, что таким был май в голодном 1911 году.
Ко всем несчастьям, председатель волисполкома приказал мне встречать на станции все поезда и не разрешать снимать с них тифозных больных. Пусть везут в Оренбург или Бузулук: там им могут помочь, а у нас один исход — в ящик. Как не отнекивался, вручили три мотка выстиранных бинтов, немного корпии и бумажный фунтик хины. Тоска и только. От невеселых дум отвлек станционный колокол: прибывал со стороны Сорочинска состав теплушек. Из первой на ходу выскочил коротконогий красноармеец и, увидев мою повязку, требовательно крикнул:
— Врача надо! Командир наш занедужил. Может, тиф или другая какая зараза.
Я объяснил красноармейцу положение дел на станции, а сам тем временем решил посмотреть на больного. И кого, вы думаете, я увидел? Димку Клейменова, геройского нашего друга. Лежал он иссиня-мраморный — под кучей шинелей, глаза закрыты, скрипит зубами, а сам трясется.
— Вчера был в форме, смеялся, — рассказывал красноармеец, — а сегодня, видишь, как разрисовало, не иначе, тиф.
— Сам ты тиф, — возразил я. — Не видишь, что ли, лихоманка трясет его.
— Откуда ты так точно знаешь? — обрадовался коротконогий.
— От верблюда. Командир ваш — Клейменов Дмитрий, ивановский он. С ним мы вместе от дутовцев в восемнадцатом прятались. Вот с тех пор и мается он этой лихоманкой, — сказал я. И, пока окружившие нас красноармейцы приходили в себя от удивления, достал хину и отсыпал из фунтика на спичечный коробок.
— С водкой ее пользительнее принимать, — сказал кто-то с уважением.
Я согласился. И через несколько минут тесаком разжали Димкину челюсть и влили ему нашу суспензию. Смотрю, глаза не открывает, а кадык ходит — значит, нормально.
Вот так и уехал с Клейменовым в Оренбург и стал сотрудником губЧК. Не скажу, что мне поручали ответственные операции, но и не без пользы для дела революции находился там.
Аппарат ЧК был небольшой, а дел невпроворот. Особо беспокоило нас наличие контры в городе. Были случаи, когда ночью стреляли в патрулей, в окна губкома партии и даже нашей ЧК. Вот в те неспокойные дни и произошла накладка, в которой, кроме меня, виноватых не было. Мог попасть и под трибунал, да Клейменов заступился. А дело было так. Писал я протокол допроса, который проводил Клейменов с задержанным на рынке последышем Елатомцева — Сергеем. Чтобы было понятно, расскажу о нем поподробнее. В 1917 году по ранению Дмитрий вернулся в Ивановку. А тут самая горячая пора выборов в Учредительное собрание. Местные богатеи своих делегатов хотят протолкнуть, ходят по дворам и уговаривают, а где и грозят крестьянам, чтобы голосовали за их избранников. Но не тут-то было. Клейменов, мой брат Карл и еще несколько фронтовиков такую агитацию повели среди односельчан, что нашим богатеям пришлось исходить злобной пеной. Слух даже пустили, что Клейменов получил от большевиков взятку в двадцать миллионов. Не помогло. Народ за Димкой пошел, а в восемнадцатом избрал его председателем волисполкома.
В июне восемнадцатого пошли дожди. Что может быть радостнее события для нашего оренбургского хлебопашца?! Все по селу ходят радостные, друг друга табачком угощают. А тут под утро в Ивановку ворвались наметом дутовцы. За главного у них прапорщик Сальников. Молодой, а кровопиец из кровопийцев. Чуть что — шашкой так и полоснет человека. По его приказу в этот день перед зданием волисполкома расстреляли 14 башкир, которых пригнали из Старо-Юлдашева.
Схватили дутовцы и Димку Клейменова. Заталкивая нашего председателя в амбар, хозяином которого был церковный староста, рыжий есаул пригрозил:
— Не боись. К вечеру догонишь краснопузых башкир.
Крутившиеся при этом разговоре деревенские мальчишки тотчас разнесли страшную весть по домам. Село забурлило, и все ивановцы двинулись к дому, где остановился Сальников. Тот не заставил себя ждать: вышел осоловелый от водки на крыльцо, а с ним хуторянин Елатомцев, известный в крае скупщик хлеба.
— Чего базарите, чего спокойно отдохнуть не дадите защитникам нашим?! — зло закричал Елатомцев. — Вишь, кого нашли защищать!
— Ты не шуми на нас, Иван Сергеевич, не пужай, — шагнул из затихшей толпы дед Афанасий, человек степенный, уважаемый. — Скажу тебе и господину атаману только одно: Клейменов — человек честный, на селе нет на него обиженных. Расстреляете его, в Ивановке вам делать будет нечего.
— Правильно! — закричали в толпе.
И вот тут-то произошло самое загадочное. До сих пор не знают ивановцы, что заклинило в пьяной башке кровопийцы Сальникова. Он уперся руками в перила крыльца и заплетающимся языком спросил:
— Это что, так думают все? Народ весь?
— Да, да!! — зашумела толпа.
— Ну, хорошо, — заключил Сальников, — отпустим мы вашего Клейменова, — тяжело развернулся и шагнул в избу.
Потом к вечеру, когда отрезвел Сальников и спохватился, дутовские казаки зашастали по домам, искали нашего председателя, но найти его было непросто. Так и уехал Сальников со своими головорезами не солоно хлебавши.
Вот теперь вы знаете, кто такой Елатомцев. А младший сын его Сергей был гаденыш из гаденышей. Весь в отца своего.
Веду, значит, я протокол, а тут Дмитрия Ивановича председатель губЧК вызывает к себе.
— Я мигом, — бросил мне Клейменов и стремительно, как всегда ходил, вышел из кабинета.
Описывать подробно всю гадость, которая произошла за эти пять минут, у меня нет желания. Такого позора я никогда раньше не переживал. Словом, сбежал от меня Елатомцев. До сих пор понять не могу, почему решил дать ему закурить? Вот и дал. Он меня в брюхо как саданул кулаком, я так и согнулся: ни вздохнуть, ни выдохнуть. А он в окно — и как не было. Часовой говорит, никого не видел, да и прохожие, кого удалось спросить, тоже руками разводят.
Отстранили меня от оперативной работы. Вот в эти дни бездействия, когда пришлось наводить порядок в документах нашей комиссии, и узнал я о настоящих чекистах. Об Авдееве, например. В январе 1922 года из Самарской губернии прорвались к нам потрепанные в боях остатки одной банды. Сабель восемьдесят насчитывалось. А возглавлял их бывший старший унтер-офицер Серов. Тот самый, который поддержал Сапожкова в Бузулуке. Ничего не скажешь, отчаянный рубака. Рассказывают, силы необыкновенной, ловкий, как черт. Свободно один против пятерых отбивался. Сам он из наших оренбургских краев. Знал, что прошлогодний голод пошатнул многих в сознании, породил недовольство, особенно среди казаков. Вот и надеялся пополнить свою банду за счет недовольных и тех, кто временно попрятался от Советской власти. Крупных сел, где ему отпор могли дать, Серов избегал, а обычно на рассвете врывался с криком и пальбой в маленькие хутора и станицы и начинал разбой. Всех, кто, на его взгляд, мог симпатизировать Советской власти, тут же расстреливал, дома их грабил, а затем сжигал.
Вред банда Серова наносила большой, а главное, была неуловима. Чуть что, уходила в казахские степи и там в известных только Серову припойменных зарослях Большой Хобды отсиживалась неделями. А затем вновь разбойничала.
Вопрос о поимке Серова был поставлен на губисполкоме, и там поручили ЧК в месячный срок покончить с бандой. Для ликвидации Серова выделили чоновцев и часть регулярных войск.
Вот тут в ЧК и была разработана операция по засылке в банду чекистов, под видом бежавших от преследований Советской власти кулаков и недовольных казаков. Нужно было узнать, где отлеживается банда, кто ей тайно помогает, каким вооружением она располагает. С заданием блестяще справился чекист Авдеев…
