...и Северным океаном

На следующий день хожу именинником: снимки и интервью — на первой полосе «Красноярского рабочего», мне — благодарность в приказе.

В Арктике год от года креп многообещающий союз корабля с самолетом.

Точнее, союз корабля с гидропланом. Воздушные дороги к океану пролегали над реками. Гидропланы с поплавками на шасси, либо летающие лодки, приводнявшиеся прямо на днище, не нуждались в аэродромах. Была бы речная или озерная гладь.

Зимой поплавки заменялись лыжами, и на льду Енисея расчищались взлетно-посадочные полосы.

В тридцатых годах именно Енисей был главной среди воздушных дорог в Арктику, а Красноярск — тем местом, где летчики готовились к дальним рейсам. Протока за бывшим Телячьим островом, переименованным в остров Молокова, принимала и отправляла машины полярной авиации.

Перелетами руководила Енисейская авиагруппа. Она помещалась в двухэтажном деревянном доме на улице Вейнбаума. Каким же малым штатом обходились тогда важные, нужные организации! Весь рабочий состав размещался в небольших комнатах первого этажа. На втором жил начальник группы Минин, участник гражданской войны, человек партизанской хватки, крикун и ругатель. Там же останавливались летчики, готовящиеся к полету или возвратившиеся из Арктики.

И в этом вот небольшом доме сосредотачивалось командование всеми воздушными операциями на Енисейском Севере, куда от Красноярска по прямой было больше двух тысяч километров, а если развернуть оперативный фронт зимовок и районы ледовых разведок, набирались еще тысячи три-четыре.

Редакцию и авиагруппу разделяли менее десяти минут хода. Редкий день я не заглядывал туда — и какие знакомства там завязывались! Тогда рейсы на Север считались экспедиционными перелетами. Скажем, перелет Москва — Тикси, Москва — Якутск, Москва — Диксон. И все маршруты — через Красноярск.

Буду честен: некоторые, быстро ставшие известными, полярные летчики свысока смотрели на пишущую братию, разговаривали неохотно: «Небось, наврете с три короба». Но Василий Молоков, Павел Головин, Василий Махоткин, Иван Черевичиый, Михаил Водопьянов, Анатолий Алексеев да и многие другие обладали достаточной душевной культурой, чтобы найти время для журналиста, проторчавшего несколько часов на стылом аэродроме в ожидании самолета, севшего где-то на вынужденную.

Однажды в феврале 1935 года я встречал летчика Галышева; перелет Москва — Красноярск — Дудинка — Якутск— Тикси. Из кабины раньше пилота выскочил стройный парень в щегольской куртке из шкуры тюленя и шлеме летчика. Увидел меня, стоявшего с блокнотом и фотоаппаратом.

— Коллега? Рябчиков Евгений, «Комсомольская правда». Интервью Галышева для «Красноярского рабочего»? Организуем. А где телеграф? Междугородный телефон?

Он поразил меня невероятным напором. Помчался в диспетчерскую. «Вход посторонним воспрещен!» Не для него написано! Распахнул дверь, мгновенно разыскал нужного человека. Узнал сводку погоды. Передал «молнию» в Москву о прилете. На ходу, нет, вернее на бегу, сообщил мне телеграфным языком, как летели. «Перепечатаешь, покажешь Галышеву, если нужна его виза». Записал мой редакционный телефон.

Едва я успел сдать сообщение о прилете — звонок:

— Рябчиков. Я тут расспрашивал товарищей о тебе. Дней через пять из Москвы вылетает Черевичный. За ним следом — Молоков. Через Красноярск на Диксон. С ним от «Правды» Горбатов, от «Известий» Эль-Регистан. У нас в Красноярске корреспондента нет. Согласен давать «Комсомолке» информацию о полярных перелетах? Да? Ах, знаешь Молокова и Черевичного! Долго будешь в редакции? Заеду, договоримся окончательно.

Он появился довольно поздно: «встречался с разными людьми». От меня позвонил в Ачинск председателю горсовета. Тот уже ушел домой. Узнал домашний телефон. Ответила жена: «Петр Филиппович отдыхает». — «Разбудите». Представился, сказал, что пролетал сегодня над Ачинском. Пожалуйста, несколько слов о городе.

Моя заметка о прилете «известного пилота В. Л. Галышева» в Красноярск была довольно куцей. Я написал, что Галышев участвовал в гражданской войне, имел несколько боевых вылетов против басмачей, награжден орденом Красного Знамени. «Причем это здесь? — недовольно поморщился летчик. — Ну было и было, теперь наше дело — Север. Лучше вычеркните о басмачах». Я добавил еще две-три фразы о его дальнейших планах, а мне бы следовало спросить:

— Виктор Львович, вам не приходилось раньше бывать в Красноярске?

И тогда я, наверное, услышал бы историю, начало которой видел сам. Мы, школьники, бегали зимой 1926 года на протоку вблизи Посадного острова, где прямо на льду механики собирали самолет «Моссовет». На нем летчик Галышев должен был проложить пробную линию от Красноярска до Туруханска, а если повезет, то и до Дудинки.

Неистовый репортер Евгений Рябчиков улетел, а моя подпись стала появляться на страницах «Комсомолки». Первый раз — под заметкой в десять строк о прилете Молокова.

Василий Сергеевич попросил меня показать Горбатову наш город. Мы познакомились раньше, во время перелета из Москвы в Сибирь эскадрильи легких спортивных самолетов «АИР-6». Горбатов был тогда в военной форме с голубыми петлицами. Кажется, его назначили комиссаром перелета. Писатель, уже издавший первые книги, он подробно рассказал мне о том, что за машины «АИР-6» и почему их испытывают в Сибири.

Теперь он хотел поближе разглядеть Красноярск. Сначала пошли в музей. Он заинтересовался историей Красноярской республики, осадой железнодорожных мастерских, где укрылись восставшие рабочие: «Надо туда съездить, посмотреть». В отделе Севера мы провели часа полтора. Расспрашивал, записывал, даже набросал в блокноте детали облачения шамана.

Музей — на берегу Енисея. Пошли по набережной. Я рассказывал о енисейских ледоходах. «Неужели льдины действительно выползают к этой лестнице? — удивлялся он. — Так высоко? Это точно, вот именно сюда?»

Перелет с Молоковым был долгим, трудным. Горбатов остался на Диксоне, уступив свое место в самолете заболевшему зимовщику. Позднее еще раз облетел-с Василием Сергеевичем чуть не все полярные станции вдоль Северного морского пути. Написал книгу «Обыкновенная Арктика», где жизнь и быт полярников были очищены от привычного налета поверхностной романтики. Я перечитал ее недавно — нет, не устарела, осталась, быть может, самым правдивым повествованием об Арктике середины тридцатых годов.

Мне трудно хотя бы просто назвать места, куда меня приводили задания, любознательность, стремление больше видеть, не упустить интересных знакомств.

Однажды нахально втиснулся в самолет, на котором начальник Главсевморпути Отто Юльевич Шмидт в сопровождении ответственных товарищей совершал облет Енисея.

Мы взлетали с воды и садились на воду. На стоянках сопровождающие лица испепеляли меня взглядами, когда я, действуя локтями, протискивался ближе к своему кумиру. Большой портрет Шмидта, выпущенный после челюскинской эпопеи, висел у меня дома в инкрустированной медью старинной раме. Второй — над столом в редакции. Теперь я видел ученого близко, рядом.

Меня поразили его светлые глаза — на портрете они представлялись темными, «пронзительными», — его мягкость, деликатность в разговорах с хозяйственниками. Тогда начальство обычно круто «распекало» подчиненных. Шмидт только сжимал в кулак знаменитую бороду, да на его бледном лице, которое почему-то не брал полярный загар, появлялись красные пятна…

Две навигации я провел на грузовом теплоходе, считался членом команды. Судно ходило в экспедиционные рейсы. Один длился несколько месяцев. Мы прошли весь Нижний Енисей, часть Карского моря и по реке Пясине пересекли Таймыр. Рассказ об этом походе читатель найдет дальше.

Другие были на «дикие притоки» — так в тридцатых годах называли Подкаменную и Нижнюю Тунгуску. Там не существовало регулярного судоходства. Обе изобиловали порогами. Крупное судно — а теплоход «Красноярский рабочий» был именно таким — могло с риском проскочить их только в половодье.