Плохо то, что тянут с их печатанием и иногда ставят меня в очень трудное положение.
Может быть, Вам интересно знать, как мы пережили землетрясение? Это трудно рассказать; скажу только, что оно действительно нас потрясло. С тех пор мир как будто изменился. Каждое место кажется нам ненадежным и каждое движение подозрительным. Мы не можем спокойно смотреть на развевающиеся по ветру простыни.
Я читал Ваши переводы в антологии «Поэзия Югославии». Очень мне понравились. Я не чувствую потребности читать оригиналы. Ах, почему Вы не соглашаетесь напечатать Ваши собственные стихи? Ведь у Вас-то есть написанные.
Извините за это письмо, полное жалоб. Хотел бы написать Вам другое, но когда? Я и без того задержался с ответом.
С самыми хорошими чувствами к Вам и с желанием написать что-то более радостное.
<b>Ваш Ат[анас] Далчев.</b>
<b> <i>9.IV.77</i> </b>
СТИХИ АТАНАСА ДАЛЧЕВА
В переводе Марии Петровых
Поэт
Падают минуты монотонно.
Ты не спишь, и слух твой напряжен —
слышишь старого комода стоны
и бормочущий далекий сон.
Вдоль шоссе автомобиль пронесся,
темноте ночной наперерез;
фарами сверкая, в окна бросил
тень дороги и пропал, исчез.
Этот быстрый свет привел в движенье
комнату твою и вместе с ней
все, что дожидалось воплощенья,
все, о чем молчал ты столько дней.
Миг единственный!.. В ночном бесшумье
свет зажжен, и ты всю ночь готов
пожинать посев глухих раздумий
и следить за прорастаньем слов.
И скитальцам, что в пути устали
и домой бредут уже с трудом,
засияет из далекой дали
свет в окне твоем.
1934
Окно
Больница
Эти белые своды палат городской больницы,
где, притиснувшись к стенам вплотную, кровати стоят.
На подушках — усталые лица, бескровные лица
темно-желтого цвета, такого, как зимний закат.
Эти черные руки поверх белизны одеяла,
будто черные ветви на зимнем застывшем снегу,
эти руки сухие и горечь улыбки усталой,
этот взгляд, что, быть может, уже на другом берегу.
Тишина, полумрак и уныние пыльных Окон
в черных точках мушиных и в грязных подтеках дождя;
звон часов на стене, будто в этом безмолвье глубоком
приближается смерть, равнодушно к дверям подходя.
1923
Окно
Это зимнее наше окно,
но как будто иное, не прежнее:
где дома, где дорога проезжая?..
В снежный лес превратилось оно.
Там проходят тропинкой запутанной
малый братик мой и сестра.
В чаще белого серебра
непонятно — куда идут они?
Неприметной тропинкой своей
в глубь лесную уходят рядом
под серебряным листопадом,
под серебряной сенью ветвей.
Без боязни мой братик с сестрой
бродят в чаще серебряных елей:
в том лесу ни зверей, ни метелей —
тишина, белизна, серебро.
Там таится волшебная птица,
лучезарные перья у ней.
Лишь ее шесть ночей и дней
ищут братик мой и сестрица.
И в седьмой только день на заре,
пробудившись, она затрепещет,
золотым опереньем заблещет,
отражаясь в лесном серебре.
Запылает лесная зима,
расступается лес понемногу,
и знакомую вижу дорогу,
и опять возникают дома.
1925
Комната
Я думаю, что в этом доме
никто уже давненько не жил
и в этой комнате годами
дверь оставалась запертой,
здесь день за днем ветшают вещи
под пылью душной и густой;
паук по всем углам карниза
кисейных паутин навешал.
Сейчас в углах сгустился сумрак —
тускнеет поздняя заря,
и солнце на коврах увяло —
денек осенний на исходе;
лишь спелая айва, рядами
уложенная на комоде,
неярко светится, как четки
из крупных зерен янтаря.
Какие отраженья втайне
хранит ревниво это зеркало —
окно в предбывший мир и в чью-то
уже минувшую судьбу?
Часы молчат — застыло время
в глухом и черном их гробу,
как только маятника солнце
остановилось и померкло.
Портреты женщин, что когда-то
здесь жили жизнью давней, дальней, —
портреты эти пожелтели
на пыльной выцветшей стене.
В осенних сумерках дурное,
должно быть, снится тишине,
и вот уж ночь овладевает
всей этой комнатой печальной.
1925
Ручей
Лучше бы вовек не возникал он,
этот раскаленный день, когда
наклонился я к ручью устало
за глотком воды, и вдруг вода
зыбкий облик мой околдовала, —
в глубь ручья упал он навсегда,
и волна тотчас его умчала,
унесла невесть куда…
1925
