Из Орловской губернии

Палачъ сейчасъ же снялъ хомутъ, тогда Олябьевъ поклонился Окулову и всѣмъ это товарищамъ.

— Спасибо какъ, сказалъ онъ:- спасибо всѣмъ какъ, добрые поди, что не оставили меня у моего смертнаго часу!

— Не на чемъ, отвѣчалъ Окуловъ, и пошелъ домой; Олябьевъ тоже, какъ его ни измучили, а пѣшкомъ побрелъ во-свояси.

Когда выздоровѣлъ Олябьевъ, пошелъ въ Петербуртъ къ царицѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ, съ просьбой на бургомистра Кузнецова; царица за такой его, Кузнецова поступокъ, приказала: Кузнецова сослать въ Таганрогъ, Олябьева отъ всякаго суда освободить, да еще въ пользу его со всего суда штрафъ взять.

Сослали Кузнецова въ Таганрогъ; только онъ такъ недѣлю прожилъ; вышелъ манифестъ, а по тому манифесту его вернули опять въ Орелъ, гдѣ Кузнецовъ жилъ до самой смерти своей.

— Кузнецовъ былъ сердитъ за что нибудь на Олябьева? спрашивалъ я разсказчиковъ.

— Нѣтъ, отвѣчали мнѣ:- Кузнецовъ былъ человѣкъ большой, а Олябьевъ маленькій; бургомистръ Кузнецовъ, чай, и совсѣмъ не зналъ Олябьева.

— Какъ же Кузвецовъ рѣшился, не дождавшись суда, разыскивать Олябьевымъ?

— Да такъ сдуру! порядки старые забросили, а къ новымъ еще не привыкли. Сперва такія-то дѣла на міру рѣшали; міръ, извѣстное дѣло, не ошибается: одинъ совретъ, десять человѣкъ правду скажутъ; а какъ подѣлали бургомистровъ, да поставили ихъ по городамъ, они и задумали, что бургомистръ замѣстъ цѣлаго міра дѣла рѣшать можетъ. Отъ этой-то необразованноcти Кузнецовъ и разыскивалъ самъ собою Олябьевымъ; ну, Кузнецова и хотѣли наказать, а міръ — какъ накажешь? Міра наказать нельзя!

Здѣсь разсказываютъ про многихъ разбойниковъ; но замѣчательно, что народъ про нихъ вспоминаетъ съ сочувствіемъ. Сироту, Дуброву, Тришку Сибиряка, Засарина и другихъ народъ выставляетъ протестовавшими и — только; злодѣянія разбойниковъ, злодѣйства безъ цѣли, я разсказалъ всѣ, или почти что всѣ; но удалыя шутки всѣ разсказать довольно трудно; только въ нихъ есть одно: это защита слабыхъ отъ сильныхъ, бѣдныхъ отъ богатыхъ, и въ особенности господскихъ крестьянъ отъ злыхъ помѣщиковъ. Разскажу нѣсколько такихъ происшествій.

Тришкѣ Сибиряку, который жидъ тому лѣтъ 20-25-ть назадъ, разбойничалъ въ Орловской, Смоленской губерніи, и не загубилъ ни одной христіанской души, приписываютъ, какъ послѣднему, всѣ удалыя штуки, объ которыхъ тотъ можетъ быть и самъ не слыхивалъ, которыя сохранились въ народѣ, какъ легенды.

Услыхало начальство, что Тришка Сибирякъ разбойничаетъ и приказало его поймать во чтобы-то ни стало; кажись, какъ и не поймать: то въ томъ мѣстѣ покажется середи бѣлаго дня, то въ другомъ, да еще и скажется: «я, молъ, Тришка Сибирякъ»; а все изловить никакъ не могли!

Въ женскомъ монастырѣ былъ праздникъ; къ обѣднѣ собралось народу — полная церковь; вокругъ церкви — народъ… въ концу обѣдни монахини пошли съ кружкой на храмъ собирать, подходятъ къ какому-то купцу, тотъ и выкинулъ на тарелку 1000 руб.; обходили церковь съ кружкой, монахини сказали матери игуменьѣ, что купецъ, вонъ, стоитъ, 1000 рублей на тарелку положилъ.

— Поди, говоритъ казначеѣ мать игуменья, спроси, какъ его зовутъ; надо записать въ книгу — поминать на вѣчныя времена.

Казначея поклонилась матери игуменьѣ, подошла къ тому купцу и спрашиваетъ его:

— Матерь игуменья приказала спросить, какъ васъ зовутъ; надо васъ, за вашу добродѣтель, за святую милостыню, въ книгу записать; поминать васъ станемъ на вѣчныя времена.

— А меня, говоритъ купецъ, меня зовутъ Трифономъ, прозываюсь;- Тришка Сибирякъ.

Казначея такъ и обомлѣла.

— Какъ? какъ? говорила казначея, а сама ни жива, ни мертва стоитъ.

— Тришкой Сибирякомъ зовутъ, матушка, зовутъ Тришкой Сибирякомъ!..

Пока опомнилась казначея, пока пошла въ матери игуменьѣ, разсказала игуменьѣ, - а Тришкинъ и слѣдъ простылъ! На томъ мѣстѣ гдѣ стоялъ Тришка, — Тришки нѣтъ; бросились за нимъ изъ церкви, и такъ невидно!… Только смотрятъ, лежитъ на паперти свита синяя, да борода какая-то! Тутъ только догадались, что у Тришки была подвязана борода; ну, какъ его сыщешь, какъ признаешь, когда онъ бороду отвязалъ? такъ на ту пору и не нашли!…

Узналъ Тришка Сибирякъ: въ Смоленской губерніи живетъ баринъ; у этого барина — его мужикамъ житья не было; всѣхъ въ разоръ-разорилъ! Прослышалъ про того барина Тришка Сибирякъ: «надо, думаетъ, проучить хорошаго барина, безъ науки тому барину жить — вѣкъ дуракомъ слыть, стало, надо его на умъ навести, чтобы ему на тотъ народъ нестыдно свои очи выставить!..» Посылаетъ ему Тришка письмо, а въ письмѣ было написано: «Ты, баринъ, можетъ, и имѣешь душу, да анаѳемскую; а я, Тришка, пришелъ къ тебѣ повернуть твою душу на путь — на истину. Ты своихъ мужиковъ въ разоръ-разорилъ, а я думаю теперь, какъ тѣхъ мужиковъ поправить. думалъ я думалъ, и вотъ что выдумалъ: ты виноватъ, ты и въ отвѣтѣ будь. Ты обивалъ мужиковъ, ты ихъ и вознагради; а потому прошу тебя честію: выдай мужикамъ на каждый дворъ по пятидесяти рублевъ (а тогда еще на ассигнаціи считалось); честію прошу, не введи ты меня, баринъ, во грѣхъ — разсчитайся по Божіи.»

Получилъ баринъ то письмо, — не то, что спокоиться, а выше въ гору пошелъ: больше озлился, сталъ мужиковъ перебирать, сталъ допрашивать: кто подметное письмо принесъ? А мужики про то дѣло и не вѣдали… Такъ-тому письму баринъ не внялъ, вѣры письму не далъ. Проходитъ сколько такъ время, баринъ прочиталъ еще письмо отъ Тришки: «ты моимъ словамъ не довѣрялъ; я не люблю этого; только вотъ что я скажу тебѣ: не въ моемъ обычаѣ за первую вину казнить; а по моему, за первую вину, только научить надо; вотъ тебѣ какая выучка: не хотѣлъ ты дать мужикамъ по пятидесяти рублевъ, дай по сту; это тебѣ наука. Только мужиковъ трогать не моги: съ живаго кожу сниму; мужики въ томъ невиноваты. Жду три дня.»

Прошло три дня — баринъ ни кому ни слова: денегъ жаль и за мужиковъ приниматься боится — со шкурой своей барской разстаться не хочется; хоть и не дорого своя шкура обошлась, только эту скинутъ, — другой не скоро и наживешь. Стало, надо беречь пока эту…

Пока баринъ раздумывалъ, Тришка написалъ еще письмо:

«Просилъ я тебя, баринъ, честію мужикамъ помочь тысячью — ты не помогъ; просилъ тебя помочь двумя; ты мои слова ни во что поставилъ. Теперь жди меня, Тришку, къ себѣ въ гости. А какъ тебѣ, барину, надо сготовиться, какъ бы получше гостя принять, даю тебѣ сроку двѣ недѣли — сготовься. Только пироги, что въ Тулѣ печены, по нашему ружьями зовутъ — не надо, не готовь: я до нихъ не охотникъ.»

Получилъ баринъ это письмо, сталъ снаряжаться, какъ бы гостя непрошеннаго принять такъ, чтобы самому не остаться не при чемъ. Всѣхъ своихъ мужиковъ, всю дворню собралъ, роздалъ всѣмъ ружья; послалъ и въ городъ сказать: гостя молъ жду.

Къ пріему гостя было сготовлено все какъ слѣдуетъ; съ самаго ранняго утра всѣ были на ногахъ; на барскомъ дворѣ толкотня страшная, всѣ съ ружьями, просто ко двору приступу нѣтъ!… Передъ раннимъ обѣдомъ пришли солдаты съ офицеромъ.

— За чѣмъ пожаловали? спрашиваетъ баринъ у офицера.

— Такъ и такъ, говоритъ офицеръ: наслышаны мы, что къ какъ ныньче обѣщался пріѣхать воръ Тришка Сибирякъ; такъ изъ города меня съ моей командой и прислали въ вамъ на подмогу.

— Очень благодаренъ, говоритъ баринъ: хоть я и не боюся Тришки, а все-таки народу больше — лучше. Милости просимъ съ дорожки закусить чѣмъ Богъ послалъ, пойдемте ко мнѣ въ домъ, а солдатушки ваши пусть здѣсь останутся, я имъ сюда велю вынести водки, закусить…

Пошелъ баринъ съ офицеромъ въ домъ, приказалъ подать сейчасъ закуску. Закусили, стали токовать о томъ о семъ, баринъ и повеселѣлъ. Выпилъ еще. Офицеръ еще прибодрился: такъ и сыпетъ про войну, гдѣ онъ воевалъ, когда, какъ… да на рѣчахъ-то вышелъ такой легкій….

— Ужь какъ я какъ благодаренъ, говоритъ баринъ:- какъ вамъ благодаренъ и сказать нельзя! съ вами я не только Тришки, а просто никого не боюся. Что мнѣ Тришки бояться, скажите мнѣ?

— Разумѣется, говоритъ офицеръ: чего бояться Тришки!