Из Орловской губернии

— Сколько верстъ до города?

— До Острой Луки отъ васъ считается 20 верстъ; а то и всѣхъ 25 верстъ будетъ, да отъ Острой Луки до города 20, - тамъ уже мѣрныя версты: столбы стоятъ; вотъ и считай: верстъ 40 хорошихъ будетъ, да дорога-то ходовата.

— Ну, прощай спасибо на добромъ словѣ.

— Постой немножко; я забѣгу только въ избу, захвачу зипунъ, пойдемъ вмѣстѣ, мнѣ надо на мельницу; а двоимъ все-таки веселѣе.

Черезъ минуту онъ вышелъ и мы отправились съ нимъ.

— Ты зачѣмъ идешь на мельницу? спросилъ я своего спутника.

— Мельницу прорвало весной, плотину надо чинить, такъ затѣмъ и иду.

— Своя мельница?

— Кабы своя — чужая! Мнѣ не слѣдъ было и наниматься-то во чужихъ людяхъ, да что будешь дѣлать! Пришлось на старости лѣтъ на чужихъ работать, а допрежь и дома было своей работы довольно.

— Отчего-жь теперь пошелъ на чужую работу?

— Такъ, грѣхъ случися.

— Какой-же грѣлъ съ тобой случился?

— Богъ видно наслалъ; за грѣхи ли онъ караетъ, такъ ли за что испытуетъ, а только вотъ что я скажу: остался я съ матушкой послѣ батюшки только одинъ, почитай, работникъ; а братцевъ у меня было шестеро; пришедъ братъ одинъ, что послѣ меня, пришедъ въ законные года — женихъ… меня-то еще покойникъ батюшка оженилъ… Пришло время другому — другаго женилъ; женилъ я и третьяго. На ту пору объявили наборъ. Помолились мы Богу: кому идти? Я и говорю: «я, братцы родимые, пойду за васъ служить Богу я великому государю; только вы сами думаете: хорошо ли то будетъ?» Матушка такъ и всплеснула руками:- «кому идти — тотъ пойдетъ, говоритъ матушка, а тебѣ идти не слѣдъ: ты всему дому голова, да и братья тебя почесть должны!» Тутъ одинъ братецъ и замялся:- милому, говоритъ, надо дома оставаться, а постылому, вѣрно, за милаго въ солдаты идти! — «Молчи, говоритъ матушка, ты мнѣ постылый, что-ли?» — Вѣрно, постылый! — «На-ко укуси-ка пальчикъ, опять таки говоритъ матушка, укуси этотъ пальчикъ, а то хоть и этотъ: всей вѣдь рукѣ больно!.. Такъ-то и матери любаго сына жаль, за всякаго сына вся утроба раздирается!.. Тутъ пришло горе, надо всѣмъ разобрать, какъ бы такъ горе разгоревать, чтобъ всѣмъ не пропасть! Отдадимъ старшаго брата, снимемъ съ дома голову — всѣ пропадемъ!.. Я вамъ мать, худа никому не хочу; а по моему разуму вамъ бросать жеребьи, а старшему…» мнѣ, то есть, прибавилъ разсказчикъ: «старшему быть надлежитъ дома». Тутъ братья всѣ загомонили: «старшій не бери жеребья, а мы, меньшіе, промежь себя кинемъ по жеребью!» На томъ и порѣшили. Кинули жеребья; достался жеребій брату Михайлу, тому самому, что съ матушкой было заспорилъ; тутъ однако и онъ не сталъ спорить. Снарядилъ я его, какъ Богъ указалъ, отвелъ въ присутство, сказали малому — «лобъ!» поплакалъ… пошелъ этотъ въ солдаты. Пришелъ еще наборъ, еще братцу забрили лобъ… Сказали и еще наборъ, и опять-таки на насъ чередъ пришелъ! Племянникъ поймалъ меня въ полѣ… а племянникъ у насъ въ домѣ былъ отъ старшаго моего еще братца, что при батюшкѣ еще на погостъ свезли… такъ послѣ этого-то брата остался мальчонка; выросъ племянникъ, поступилъ въ года, что и законъ принять [12] можно; сталъ я ему невѣсту пріискивать, только племянникъ мнѣ говоритъ: «нѣтъ дядюшка, не надо, не хочу я жениться, холостымъ еще похожу». Ладно. Проходитъ еще сколько времени, вижу, малый смирный, работникъ хорошій, надо женить! Съискалъ невѣсту; невѣста, вижу самъ, очень ужь малому по сердцу пришлась… Повѣнчали. Прошелъ годъ съ чѣмъ-то, народился у племянника сыночекъ, мнѣ внукъ, значитъ… Тутъ-то и сказанъ былъ наборъ… Поймалъ меня тутъ-то въ полѣ племянникъ. — «Дядюшка, говорятъ, не мечи промежь насъ жеребья». — «Какъ, другъ, не метать? Тебѣ дома хорошо жить, въ солдаты не хочется; такъ-то и всякому!» — «Не объ томъ я говорю, дядюшка любезный»… а малый, былъ почтительны!… «Не объ томъ я говорю, дядюшка любезный; а вотъ что надо сказать: отдадимъ мы со двора еще дядю, бабушка не вынесетъ: двухъ сыновей старушенка отдала, — какъ убивалась!.. третьяго отдастъ — совсѣмъ помретъ!.. Думалъ я думалъ, говоритъ, и положилъ: дядей въ солдаты еще не пускать, а скажутъ наборъ, жеребья не брать; идти въ солдаты мнѣ — безъ жеребья! — Оттого-то я, говоритъ, и жениться не желалъ, а пожелалъ я охотою за дядей служить! Только на грѣхъ мой дѣвка попалась, что я отъ ней отступиться нельзя… сгубилъ я ее горькую! А все-таки своего положенія не покидаю: баба моя оставайся, тамъ что Богъ дастъ… а мнѣ идти въ солдаты!..» Только это онъ мнѣ хоть и говорилъ, а все-таки я ему по его не сдѣлалъ: и все-таки жеребій всѣмъ далъ; племянникъ не сталъ брать, я за него взялъ; попалъ жеребій моему брату, а племяннику жеребья не достаюся. «Все, говоритъ тотъ, все ты, дядя, пустое замыслилъ: идти мнѣ въ солдаты!» Повезъ я брата и племянникъ за мной увязался… что ты будешь дѣлать!.. Иду съ братомъ въ присутство, племянникъ съ нами. Какъ только сказали брату — «лобъ», а племянникъ, какъ тутъ! «Я, говоритъ, иду за дядю охотой!..» Господа посмотрѣли на парня. «А когда ты охотой идешь, дай Богъ часъ!..» Забрили ему лобъ, а брата выпустили, и денегъ за это ни копѣйки не взяли. Теперь слушай: жили мы — слава Богу! Ни ссоры, ни свары никакой! Вотъ и приходитъ братъ солдатъ съ краснымъ билетомъ, и другой приходитъ — съ жолтымъ. Приходятъ: и матушка, и всѣ, и я такъ взрадовались, что ну!.. Матушка только и радовалась: вотъ, вотъ дождалась Божьей милости: всѣ ея дѣтки въ кучу собрались… Да не такъ вышло, не такъ Богъ далъ, какъ думка была… Пошла свара, разладъ… Ты то дѣлаешь, а братья, особенно старшій солдатъ, тотъ свое. Что ты будешь дѣлать! — «Не ходи, братья, говоритъ старшій солдатъ, куда хозяинъ пошлетъ». Это онъ меня прозвалъ хозяиномъ; а самъ ты знаешь: какъ дому безъ хозяина жить?! Я и говорю; «братцы, племяннички милые! я васъ выростилъ, выкормилъ, выпоилъ, надо было въ солдаты идти, надо было женить — все сдѣлалъ: сами знаете, больше четырехъ сотъ цѣлковыхъ выдалъ. Теперь вотъ что вамъ скажу: не желаю я быть хозяиномъ; постановьте вы сами себѣ хозяина, я буду работать». Ребятамъ стало будто и задорно. — «Нѣтъ, говорятъ, дядюшка, никому иному, какъ тебѣ приходится быть хозяиномъ; ты и будь нашимъ хозяиномъ».- «Ладно, говорю, только не было-бъ худого». Стали жить по старому: я опять-таки хозяиномъ въ дому; только пошло еще хуже. Матушка старушка, — а ей теперь за 90 лѣтъ, — матушка говоритъ: «не жить вамъ, дѣтки, видно вмѣстѣ: подѣлитесь!» Стали дѣлиться… Когда дѣлежъ безъ ссоры бываетъ?!.. Я говорю: «раздѣлимъ, братцы, весь домъ, все добро на четыре жеребія: одинъ жеребій мнѣ, другой одному солдату, третій другому солдату, а четвертый внуку, что отъ племянника пошелъ. Кажись — по божьему? Кинемъ, говорю, жеребьи». Такъ что-жь ты думаешь? братья на то не пошли: «ты укажи, говорятъ, каждому жеребій». Бились, бились, до міру доходили, на міру насъ и подѣлили. Дворъ нашъ изо всего села былъ, а теперь… хуже насъ ни одного нѣтъ… Я на старости какой работникъ; ну, а изъ солдатъ, самъ знаешь, какой ужь хозяинъ!

У мельницы мы съ нимъ разстались; я пошелъ дорогой, которую онъ мнѣ указалъ, а онъ на мельницу.

Дорога пошла лѣсомъ; лѣса здѣшніе совсѣмъ не похожи хоть на новогородскіе: сѣверные лѣса до утомительности однообразны; здѣшніе южные, напротивъ; сѣверные лѣса большею частію состоятъ изъ одной какой-нибудь породы: пойдетъ сосна, сосна и идетъ если не на сотни верстъ, то вѣрно на десятки; пойдетъ ель — всѣ одна елка; рѣдко и эти двѣ близкія породы перемѣшиваются; и по этому-то лѣсу, въ сѣверныхъ губерніяхъ, изрѣдка попадается тощая березка или осинка… Въ малороссійскихъ лѣсахъ, за очень немногими исключеніями, вы не знаете, не можете сказать: изъ какой породы деревьевъ лѣсъ: такъ и сосна, и ель, и берестъ, и орѣшникъ, и ольха… Трубчевскіе лѣса составляютъ переходъ отъ сѣверныхъ лѣсовъ къ южнымъ: ежели нѣтъ разнообразія южныхъ малороссійскихъ лѣсовъ, то нѣтъ и того дикаго, хоть и величественнаго, однообразія лѣсовъ новогородскихъ. Жителю сѣверной Россіи трудно понять гоголевскій эпитетъ — «зеленокудрый» лѣсъ; въ Трубчевскѣ это легче дается: вы какъ бы предчувствуете, что есть лѣса, которые можно назвать зеленокудрыми, и только въ благословенной по климату Малороссіи вы назовете лѣса — зеленокудрыми, хоть бы и не подсказалъ этого слова славный малороссъ.