Придет вода

УСТАМИ РЕБЕНКА ГЛАГОЛЕТ ЯМА

РУССКОЕ ПОЛЕ ЭКСПЕРИМЕНТОВ:

Егор Летов, Яна Дягилева, Константин Рябинов. М., ТОО «Дюна», 1994, 304 стр., тираж 30 000.

Эмоциональный и образный строй представленных под этой черной обложкой трех авторов настолько своеобычен, что не остается сомнений: в отечественной рок-поэзии появилось новое измерение. Данная книга — самое важное, что вышло в свет со времен появления башлачевского «Посошка» осенью 1990 года.

Что бы ни говорил Летов о «концептуальных гитарах», он принадлежит той традиции отечественного рока, что основана на примате текста. Ему отдано 155 из 300 страниц книги, и это справедливо. Временной диапазон представленных стихов охватывает десять лет — с августа 1983-го до сентября 1993 года. За то время Егор прошел от чуточку наивных самонаблюдений и ассоциативной пейзажной лирики до метафорически изощренных, подлинно экзистенциальных прозрений. Сохранились зоркость глаза да нервная интенсивность, «чрезмерность» переживания.

На сем пути автор, конечно, не мог обойтись без предшественников: одних, подобно А. Введенскому или А. Крученых, он назвал сам, другие — в общем, из той же компании русских «будетлян» и «обэриутов» 1910-20-х годов. Речь идет, понятно, не о прямых заимствованиях, но — об общности направления исканий, что приводит к родственной поэтике, сходным «тропизмам». Вот некоторые примеры:

Все сказанное призвано никоим образом не умалить художественную оригинальность произведений Егора, но ввести последние в подобающий литературный контекст. Тем более, что летовские сочинения можно анализировать и с позиций интертекстуальности. Автор — современный культурный, мыслящий человек — естественно наполняет свою речь «текстом в тексте»: парафразами пословиц, аллюзиями на популярные фильмы и книги, скрытыми цитатами. В его строках встречаются Христос, Экклезиаст, Ю. Гагарин, А. Солженицын, В. Шекспир, А. Сент-Экзюпери, Ф. Сологуб, Л. Андреев, Б. Окуджава, Г. Маркес, Ф. Достоевский, А. Тарковский, М. Шолохов, М. Фриш, В. Высоцкий, К. Кастанеда, О. Хаксли… список поистине «вавилонский».

Такая интеллектуальная насыщенность отнюдь не превращает строки Летова ни в любование собственной эрудицией, ни в сухой каталог. Лирическое видение поэта настолько субъективно, настолько напряженно-остро, что он как бы выцарапывает кровоточащие контуры образов прямо по живому; появляются такие хлесткие, меткие строки: «полированный ужас обеденных столов», «выдавливание из себя по капле Георгия Победоносца»… Последняя фраза, хоть и отсылает к А. Чехову, думается, вскрывает существеннейший для Егора мотив обреченности («доброй воли к смерти», как писала Цветаева), парадоксально сочетающийся у него с чисто русской вселенской отзывчивостью: «Мир держится на тебе — держи на себе весь мир…»

«Смерть от одиночества, вмещающего мир» подстерегла Янку Дягилеву. В свое время С. Гурьев написал удивительно точно: «Янка — это то, о чем поет Егор Летов»; она — его глобальная девочка, раздирающая радость, застенчивая боль. Стихи Янки поражают удивленным взглядом, обращающим знакомые предметы в что-то сказочное: «в середине дыра под проволокой — гитара», «телевизор будешь смотреть — козленочком станешь»; обостренный слухом, тревожно всполошившимся — чу: «на берегу размытой боли звенят набатом зубы о край граненого стакана»; испуганным шепотом: «Мне все кричат: берегись…». Да что там цитаты, такие вещи, как «На Черный День», «Особый Резон», «Домой!», «Деклассированным Элементам», «Ангедония» — надо приводить целиком. Да кому надо, уже все слышал, наверное, на записях.

Трудно анализировать такие горячие, парные, сочащиеся болью вещи. Но все же имя Марины Цветаевой, думается, должно прозвучать и здесь: та, что писала о предсмертной икоте, кто сказала о себе с бесстыдною откровенностью: «я не более, чем животное, кем-то раненное в живот» — это ее интонация в тоскливом бабьем вое: «О, продана смерть моя, продана…»

Завершает сборник Константин Рябинов, он же Кузя Уо. Тут можно (и, видимо, нужно) вспомнить об эпатирующем начале, свойственном абсурдизму: это когда у милой рубашечки неизменно клоп на рукаве. В кузиных текстах — и поэтических, и прозаических — очень и очень много стеба. Любопытно, что именно он чрезвычайно увлекается «концептуальной» вольностью в отношении орфографии; при том, что в книге вообще много опечаток, подчас не знаешь — намерен или случаен каждый конкретный ляп. Ясно, что «розсказ» (стр. 264) — суть глубокомысленный концепт («черт знает что написал, прости меня, Господи»); а вот: «думают думу гавами умными» (стр. 251) — может, случайно выпала буква «л» при наборе? А в целом позавидовать можно человеку, для коего «жизнь проста, как холодный пельмень».

Трудно сказать, к каким творческим откровениям приведет Егора Летова и Константина Рябинова разделяемая ими ныне национально-патриотическая идеология. В интервью Егор выразился очень ясно: или правда — одна, или правда — относительна, а это означает на деле, что ее и нету вовсе. В том, наверное, и заключается пронзительная человечность лучших строк, лучших песен отечественного рока (немало их заключено между черными корешками этой небольшой книжки): не зная правды, они учат без нее жить. А это — милосерднее, нежели загонять в «счастье» силком.

ЭССЕ

Знать людей лично? Зачем? Мне достаточно одного поступка, и я скажу подлецу, что он таков, а Янке, что она — Солнце.

Мне не нужно было бы знать все о Янке. Наверное. Ибо я сейчас ничем, в сущности, не отличаюсь от ее друзей, ибо помню лишь один ее поступок: я знаю Янку хорошую.

Я не помню ругани. Я слушаю лишь песни. И узнаю руки, лицо. Угадываю лишь по профилю или по тому скользкому, мутному пятну, что раз пришло ко мне во сне. И я знала — это Янка.

И хотя потом я увидела гроб, я еще больше убедилась — это была Янка. И я, не присутствуя на ее проводинах, была там. И сон был странно черно-белый и странно короткий (мне ведь снятся длинные и цветные).

В конце концов, каждому останется это: кассеты с квартирников, концертов или студийных (скорее, домовых) записей. Несколько старых фото — самодельных. И можно будет с облегчением почувствовать себя кем-то из близких ей людей.