Об Ахматовой

Свою нищету мы приняли добровольно. В этом ее сила. И по мере того, как я из испуганной девочки Европы, как назвал меня О.М., которая так мешает плывущему быку-женолюбцу – «ноша хребту непривычна и труд велик»104, – превращалась в нищенку, которая уже не мешает никому и побирается сама, крепли наши отношения с А.А. Ведь отречение от внешних благ, от всего, что составляет вожделение людей, за что с таким остервенением боролись все, было свойственно ей с ранней молодости. В первых стихах это самый сильный голос. В нем сущность Ахматовой, а не в левой и правой перчатке105. И в этих ранних стихах можно уже найти отрешение от любви. В юности до всяких катастроф она уже называла себя брошенной и говорила о печальной женской судьбе. Ставки на счастье она не делала. И у Марины есть эта тема: «всегда бросали». Но в те царскосельские дни она еще не подозревала, как сложатся ее отношения с Пуниным. Через много лет, вспоминая жизнь в зайцевском пансионе, она, стилизуясь под бабенку, смешно сказала мне: «Они все хороши, когда они женихи…» Пунин был ее ставкой на спокойную жизнь. Ставка оказалась с треском битой. Для жизни с ним она нашла безукоризненно точную формулу: «одиночество вдвоем». У А.А. после разрыва с Пуниным сложилась горько-веселая теория «слабого пола»: «Наденька, мы с вами знаем, что мужчины не моногамны», – повторяла она. А я вспоминаю Розанова – как он шипел на церковь – они еще обрекли нас на единобрачие! И его наблюдение, что спасает брак только измена: после измены, гляди, опять живут вместе и даже неплохо… 106 Увы, это, кажется, действительно так…

Согласно теории А.А., удержаться, да и то случайно, может только ранний брак, поздние обречены на быструю гибель. Через пять-шесть лет любой брак и любая любовь рушатся во всех своих элементах, потому что исчерпывается страсть. Потом начинается своеобразный симбиоз, простая формальность, жизнь под одной крышей, в которой ни одна из сторон не заинтересована. Боюсь, что здесь есть суждение по аналогии, но ведь ни один из мужей А.А. не был ей по плечу. Не потому ли она охотно вспоминала первые дни, когда «дивный голос» звучал у нее за плечом?Мужья, из которых я знала троих – Шилейку, Пунина и Гаршина, чувствовали рядом с ней свою неполноценность и проявляли это в достаточно диких поступках. Шилейко сжег ее стихи в самоваре, а Пунин всячески подчеркивал, что она бывший поэт, устарела, никому не нужна… Знаменито его изречение, популяризированное самой А.А.: «поэт местного царскосельского значения»… В этом есть элемент шутки, но Пунин – старый лефовец, светлые воспоминания о Бриках, особенно о Лиле, – ежедневно выливал на А.А. целые ушаты «бриковщины». Подозреваю, что этот теоретик футуризма знал наизусть все «белые стаи»107, но не считал возможным в этом признаться. К этому примешивалась обида, что ему она стихов не писала до самого разрыва. И наконец безумие проделанного ими эксперимента: А.А. гордилась тем, что не разрушала семейной жизни своих друзей; ради ребенка или бог знает ради чего, возможно, просто из-за трудности с жилплощадью, Пунин после жизни в зайцевском пансионе перевез ее из Мраморного дворца к себе на Фонтанку. Это дикое сожительство – нам всё можно! – скоро дало свои плоды. И я хорошо помню день, когда я пришла на Фонтанку и застала А.А. под тем же гарусным одеялом, бледную, с расширенными отчаянными глазами. Она тогда сказала мне: «Надя, мне здесь плохо…»

Ей было очень плохо в пунинском доме, но к ней никто не подходил с обычной женской меркой. Я только сейчас поняла, как ей было страшно поневоле – куда денешься? – продолжать спать на том же диване, под тем же гарусным одеялом, когда отношения уже безвозвратно прервались. Именно в отношениях с Пуниным А.А. не порвала после первого кризиса и впервые в жизни произнесла: «Я или она», но Пунину больше нравилось бросить Ахматову, чем считаться мужем Ахматовой. Это возвышало его в собственных глазах. Когда через несколько лет он приехал в Ташкент, я увидела, что прежний развод был в значительной мере делом пунинского самолюбия и самоутверждения. Он опять оказался «женихом» уже навсегда отказавшейся от него Анны Андреевны.

Трудно быть поэтом, трудно быть женой поэта, но совершенно невозможно быть и женщиной, и поэтом. А.А. нашла в себе силы быть и тем и другим, но и то и другое дорого ей далось.

Мои отношения с О.М. не подходили под ее теорию, разрушали ее, и до самого конца жизни она меня допрашивала – что и как, – требуя анализа и самых немыслимых подробностей. Она не понимала «этапности» Мандельштама и все-таки не понимала и того, что даже в отношениях с женой он не подходил под пунинско-мужскую мерку. Когда-то в Комарове А.А. после очередного допроса, вздохнув, сказала: «Должно быть, это только я жила с ними, не живя…» И потом: «Может, так и нужно было, чтобы я их всех так топтала, чтобы сделать то, что я сделала…»

Может, действительно нам троим было предназначено стоять вместе против всех бурь и сделать то, что каждый из нас сделал? О.М. не сбежал почему-то от меня, я не ушла от него, как полагалось по кодексу приличия двадцатых годов, А.А. твердо стояла около О.М. до самой его смерти и берегла его память. Она держалась и за меня: «Теперь вы – это всё, что нам осталось от Осипа», – сказала она мне в Ташкенте. Этим лучше всего определяется ее отношение ко мне.

Она часто говорила посторонним: «Надя – это почти что я сама», но это неточно – в ней было слишком много того, что нас разъединяло, а соединял нас О.М. – и это было главным в нашей жизни и дружбе. В этом внутренний смысл всего.

Разве память и время даны нам случайно? Неужели это только забавные феномены эфемерного бытия? Если так, то вся наша жизнь – лишь пляска смерти, брачный танец фосфорических букашек, который так испугал О.М. в Сухуме («Путешествие в Армению»)108. И я всё же сейчас начинаю понимать, что в судьбе каждого человека заложен некий смысл, что у каждого есть основная задача, которую он может выполнить или уклониться от нее, выйдя на окольный путь. А.А. поняла это раньше, чем О.М. и, тем более, чем я: «Или это ангел мне указывал путь, невидимый для вас?»109 Но собственную судьбу еще труднее прочесть, чем историю – тоже производное от времени и памяти, – «и с отвращением читая жизнь свою, я трепещу и проклинаю», потому что она прошла «в безумстве гибельной свободы..»110.

Прошлые поколения задавали себе вопрос, в чем смысл жизни, в юности, когда они едва начинали понимать, кто они и куда их влечет, и поэтому ответ на этот вопрос почти всегда бывал ложным. Вся беда в том, что начинаешь прозревать этот внутренний смысл только задним числом – у самой могилы, и есть только один миг, когда его можно ухватить: когда всё уже прожито, но еще не наступила всё примиряющая старость, которая находит оправдания решительно для всего, скрадывает острые углы, обволакивает туманом всё, что было ярко и страшно, и сквозь туманное покрывало различает только контуры событий… Старость уже не смотрит жизни в глаза и уклоняется от слез и раскаяния. Но перед старостью, на ее пороге, когда человек еще не утратил силы зрения и суждения, надо оглянуться на собственный путь, и тогда, может, и удастся увидеть его смысл – тот, что в юные и даже зрелые годы светил как крохотный огонек среди тьмы и почти ускользал от нас в суете каждодневных событий. И еще одна беда: жизнь прожита, и всё необратимо, использовать собственный опыт уже нельзя. От скользких падений и ложных шагов избавило бы нас понимание своей задачи с самого начала, с первых шагов. И другим передать свой опыт нельзя, потому что у каждого свое собственное предназначение и чужой опыт ему ни к чему: «И каждый совершит душою, как ласточка перед грозою, неописуемый полет..»111

Нам, очевидно, дано одно: право и обязанность, читая свой горький опыт, не смывать печальных строк112 и хоть для себя, если не для людей, сделать из него выводы.

Но если путь наш предначертан, если огонек светит уже в первые наши дни, в чем же свобода человека, в чем его воля в этом брачном полете фосфорических букашек? Вероятно, только в том, пойдет ли человек по своему пути или увильнет от него… Зигзаги разрешены и неизбежны. Они-то и есть то, что мы делаем «в безумстве гибельной свободы».