Об Ахматовой

Должно быть, я здесь чего-то не понимаю, считая, что стихи – это уж не так важно. Есть таинственная связь стихов с полом – до того глубокая, что о ней почти невозможно говорить. Это знала А.А., и ей хотелось и меня выпотрошить на этот счет. Знает об этом и Шаламов, который сердится на О.М. за то, что он писал стихи другим женщинам. Он тоже пытался убедить меня, что всё остальное мелочь перед стихами…

Я знаю, что есть несколько форм этой связи пола и стихов. Самый обычный случай – это порыв к женщине, и, если страсть удовлетворяется, стихи сразу иссякают. Все эти Лауры и Беатриче, недоступные и прекрасные дамы – не мода и не выдумка своего времени, а нечто более глубокое, лежащее в физиологии и в природе поэзии. С «прекрасными дамами», кажется, вообще не живут, и семейная драма Блока в том, что он женился на «прекрасной даме».

Так и А.А. не писала стихов тем, с кем жила, пока не наступало кризиса. О.М. несколько раз осторожно мне об этом говорил, и я и с его слов, и по собственному наблюдению знаю и другую связь стихов с полом, более сложную, – особый объект любопытства А.А. Это то, о чем говорил О.М.: «Я с тобой такой свободный..» – когда исступленный аскетизм сменяется совсем другим исступлением. Это я узнала только в тридцатые годы, а обычную регулярную и нудную семейную жизнь испробовала только в тот период, когда О.М. не писал стихов. А.А. многое знала по себе и по своему опыту и, расшифровывая судьбы поэтов прошлых эпох, наталкивалась на следы тех же особенностей.

Мне кажется, ни у художников, ни у музыкантов такой прямой связи их искусства с полом нет. Особое напряжение поэзии, ее чувственная и профетическая природа гораздо больше меняет человека, чем другие искусства и наука.

Есть еще одна особенность, которая не перестает удивлять меня в О.М., – это то, как ясно и сразу он определял роль каждой женщины в своей жизни. Этим он резко отличался от других людей, у которых путь от любви до разлуки с разными женщинами всегда в основном совпадает, и от Анны Андреевны – у нее течение романа в основном было однотипным. Это ясно заметно даже по скупым высказываниям О.М. и в стихах и в прозе. С первой минуты, когда у нас началось то, что я считала легким романом в стиле первой четверти века: «от недели до двух месяцев без переживаний» (это была моя формула, очень забавлявшая О.М.), он уже назвал в стихах свадьбу97. Потом, думая обо мне в Крыму во время нашей первой невольной разлуки, он определил мою участь: исчезнуть в нем, раствориться98.

Теперь я понимаю, что это лучшее из того, что я могла сделать со своей жизнью, но тогда вряд ли такая перспектива могла меня прельстить, и он разумно объяснил это мне через много лет. Автопризнания О.М., как я уже говорила, рассыпаны в самых неподходящих местах и изрядно закамуфлированы, и я уверена, что в последних стихах о Чарли Чаплине, которые я до сих пор ненавижу, и не только потому, что они вообще неудачны, в строчке «и твоя жена – слепая тень»99 О.М. тоже имел в виду меня, хотя для того периода это было явной несправедливостью.

Из его признаний, пожалуй, самое интересное то, что он засунул в «Юность Гёте»:«.. Нужно также помнить, что… дружба с женщинами, при всей глубине и страстности чувства, была твердыми мостами, по которым он переходил из одного периода жизни в другой». Не только дружба с женщинами, но и отношения со мной, его «слепой тенью», тоже были резко периодизированы. Подобно тому, как в стихах у О.М. резко чувствуются «этапы», «возрасты поэта», так и такая обыкновенная вещь, как отношения с женой, тоже делится на вполне точные и отделенные друг от друга этапы – здесь тоже видно структурное начало психики О.М.

Первый этап – это насильственно увезенная девчонка, с которой трудно возиться, но женолюб должен это терпеть. В те годы О.М. не подпускал меня к своей жизни, мало со мной разговаривал и, в сущности, только кормил и держал при себе. Он всегда считал, что жена должна быть одна, – ему очень, видно, надоели разводы и случайные связи современников, но сначала это вовсе не значило, что мужу не мешает иногда и поглядеть на жену. Правда, уже в эти дни он постепенно приучал меня к стихам, показывал что-то, но главным образом следил, чтобы я куда-нибудь не удрала.

Настоящая близость началась только после «умыкания» (как ни смешно умыкать собственную жену) в Царское Село. Это письма в Ялту, где я лежала больная100, это огромная воля, проявленная им для того, чтобы сохранить наш союз или брак. Я перестала быть девчонкой, которую он таскал за собой, – нас стало двое.

Третий период нашей жизни – это тридцатые годы, когда он сделал меня полной соучастницей своей жизни. Это началось с путешествия в Армению и с возвращения к нему стихов. Странно, что стихи начались, как и потом в Воронеже, с обращения ко мне101. И каждый период отношений начинался с того, что он определял такой фразой: «Я опять в тебя влюбился». Мне кажется, что к концу мы подошли еще к какому-то периоду, может даже к разрыву, но мы этого не узнали, потому что нас насильственно разлучили.Нашему сближению после его разрыва с Ольгой Ваксель очень способствовало возобновление дружбы с Анной Андреевной, которое произошло, как она часто мне говорила, благодаря мне. Это случилось в Царском Селе.

В марте 1925 года, насильно увезенная из своей милой гарсоньерки на Морской, я очутилась в маленьком пансиончике в Царском Селе. Жители Петербурга всегда ездили для объяснений в Финляндию. За неимением финских городков пришлось довольствоваться Царским. Первую ночь я металась и хотела вырваться из плена. Как я тогда не удрала от О.М.? Я и сейчас этого не понимаю. Бегство к Т. предвещало мне вольную жизнь, к которой я тогда очень стремилась, может даже возвращение к живописи, где, мне казалось, я могу что-то сделать [15] , и уж во всяком случае я получала право на самоубийство в случае неудачи. Все мои представления, вся моя жизненная направленность в те годы была за разрыв, но я не ушла.

Наутро в нашу комнату вошла Мариэтта Шагинян. Это было первое событие, заставившее нас рассмеяться, – Мариэтта оказалась нашей соседкой, жившей за тоненькой стенкой. Если б она не была глуха, она бы слишком много узнала о нашей жизни, но, на наше счастье, этого не случилось. Мариэтта все-таки почувствовала что-то неладное и дала нам с сотню дурацких советов, а затем – нам вторично повезло – уехала в город. События продолжали разворачиваться – появился Пунин, искавший, куда бы ему пристроить А.А., у которой тоже начался весенний приступ туберкулеза. О.М. сразу затопорщился – она не приедет, сказал он мне, вспомнив старую обиду: увидишь, она не приедет, но она приехала, и ее приезд таинственным образом снял все наши раздоры.

Она тогда собрала всю информацию о нашей драме – ей рассказал о ней О.М. и, конечно, я, да еще Т., который меньше всех был в ней заинтересован и втянут в нее почти случайно. Во всяком случае, мы оба сохранили с ним хорошие отношения.

Наша дружба с А.А. началась на террасе этого пансиончика. Хозяин его – повар Зайцев – всё время ездил в город к фининспектору, пытаясь отстоять свое «частное предприятие» от полного разорения, но ему это не удалось: в двадцать шестом году, когда мы вернулись в Царское, там уже оставалось только два пансиона, которые спасались не столько посетителями, сколько связями с нашими правителями. Один из таких пансиончиков действовал именем Урицкого и держался дольше других. Частный сектор у нас исчезал – как в поварском деле, так и в литературе. Мы в последний раз жили в частном пансионе, неслыханно долго ждали хозяина, чтобы он вернулся от фининспектора и нас накормил, и лежали закутанные на террасе, дыша целебным царскосельским воздухом – считалось, что он спасает от туберкулеза. И мы действительно выжили. Здорово было бы, если б мы тогда померли, не зная всего того, что нам пришлось узнать.

Терраса была еще завалена сугробами мартовского подтаявшего снега, но солнце уже здорово грело сквозь стекло. Мы непрерывно мерили температуру и радостно ждали смерти. Однажды, еле вытаскивая ноги, проваливавшиеся в снег, к нам подошел нищий. Мы высыпали ему всё, что у нас было, гроши, наверное, и он ушел, потрясенный нашей щедростью. Мы запомнили с ней этот эпизод, потому что именно он послужил началом нашей настоящей, не календарной дружбы. Всё началось с моего признания, что у меня сжимается сердце, когда я вижу нищих: а вдруг это мой отец, мать, братья или сестра?.. Долго ли нашим близким до того, чтобы пойти с протянутой рукой? Это чувство было ей слишком знакомо. В то время еще были живы ее мать и сестра. Они погибали где-то на юге. Куда-то исчезли братья – Виктор и Андрей [16] . Тогда, кажется, она еще не получила известия о самоубийстве Андрея – любая весть годами добиралась до нас. Мы уже испытали в полной мере первый голод: она – сидя неподвижно в Ленинграде, а я – бродяжничая по стране, как бродяжничали в течение многих лет миллионы людей в поисках хлеба. О.М. уже написал: «Дети, мы обнищали, до рубища дошли..»102 Мысль моя про нищих не отличалась оригинальностью, но чувство принадлежит нам с ней, а не всему разворошенному муравейнику. Люди старались не оборачиваться на бедственные годы и верили, что они остались позади. Основной целью всех было пробиться к казенному [неоскудевающему] пайку, чтобы при любом обороте событий остаться за оградой, куда впускают своих и сытых, где кормят сытно, а может, еще сытнее, чем раньше. Людей с самого начала у нас кормили выборочно, по категориям – согласно заслугам перед государством. В нэп наибольший кусок доставался ИТР – инженерно-техническим работникам, но писатели уже рыли землю, чтобы стать «инженерами человеческих душ»103.