Две повести о тайнах истории

Действительно, девушка в окошке «Прием заказных и выдача до востребования» экспедицию Академии наук знала:

— Как же, как же, от них все время кто-нибудь приезжает. Эта Топрак-кала где-то в пустыне, далеко… Чаще всего приезжает шофер Коля… Не знакомы? Ну, неважно. Жаль только, что они бывают нерегулярно. Как раз позавчера заходили…

Я задумался. Это обидно — гнать из Москвы сломя голову, а потом у самой цели засесть неизвестно на сколько, карауля на нукусском почтамте шофера Колю.

Девушка увидела, что я загрустил не на шутку. Решила помочь:

— Знаете что? Если они вам так нужны, то попробуйте зайти к товарищам Джапакову или Сеитову. Вы ведь из Москвы, верно? Они уж обязательно помогут вам скорее доехать до экспедиции.

— Кто это: товарищи Джапаков и Сеитов?

— Джапаков — председатель нашего Совета Министров. Сеитов — секретарь обкома партии. До них недалеко — полтора квартала прямо, потом налево, и сразу увидите: большу-ущий двухэтажный дом с красным флагом. Там и Президиум Верховного Совета, и Совет Министров, и обком — всё в одном месте. А если решите, не заходя туда, отправиться на автобусную станцию, то это в другом конце города. Только на Топрак-калу машины не ходят, я вам говорю авторитетно.

Девушка продолжала наставлять меня еще, но я ее больше не слушал. Пожалуй, она права. Чтобы не терять времени, надо отправляться в обком.

Я не собирался беспокоить секретаря обкома, но едва ему доложили, откуда я и что я разыскиваю экспедицию Толстова, как он сам пригласил меня зайти. Он оказался превосходно осведомленным обо всех достижениях экспедиции.

— Как же, это общая наша радость — и всей советской науки, и наша национальная особенно. Вам, конечно, известно злобное утверждение идеологов-колонизаторов, будто народы Средней Азии и, в частности, мы, каракалпаки и узбеки, не потому на протяжении многих веков были отсталыми народами, что чересчур долго служили объектом завоеваний, а потому, что-де вообще не способны к самостоятельному развитию. Что всем, что мы имели, мы якобы обязаны лишь грекам, потом арабам, — но только не самим себе! Конечно, это клевета на наши народы. Конечно, не будь у наших предков завидного, богатого хозяйства и высокой культуры, завоеватели не зарились бы на нашу страну. А ведь нас старались завоевать постоянно! Но куда лучше, когда это можно доказать не только логически, но и предъявлением, так сказать, вещественных доказательств. Кто-то смеет утверждать, что у нас не было своей культуры? А мы в ответ предъявляем собственную письменность, существовавшую до арабов. Мы говорим: вот вам наши величайшие каналы, существовавшие не только до арабов, но еще и до греков! Вот вам наши города, статуи, наука, герои — вся наша история, вот она!

В начале разговора товарищ Сеитов — молодой еще, стройный каракалпак в строгом бостоновом синем костюме, застегнутом, несмотря на жару, на все пуговицы, — по-восточному много улыбался мне — как всегда, когда приветствуют гостя. Но тут эта обязательная улыбка сбежала с его лица, оно стало суровым, и он показался мне не столь уж молодым, как вначале.

— Понимаете: предъявить в ответ не слова, не умозаключения, а историю — в вещах, в документах, в точных датах! Но до нее, конечно, надо докапываться. Как же мы можем не знать, где экспедиция Академии?! Это же наше кровное дело!

Но, к сожалению, посоветовать мне он смог лишь почти то же, что девушка на почте: остановиться в общежитии обкома, где останавливаются и товарищи из экспедиции, и ждать там их машину. По его сведениям, она должна быть завтра.

На счастье, она пришла час спустя после моего разговора с Сеитовым. А еще через два, захватив корреспонденцию на почте, два тюка ваты для каких-то экспедиционных надобностей и последний ящик нарзана из аптеки, шофер Коля и я с ним катили в Топрак-калу.

Я очутился в пустыне впервые в жизни. И что больше всего меня поразило — это то, что она оказалась именно такой, какой представлялась с детства, по картинкам учебника географии. Все было: шевелящиеся волны песка до горизонта; непрестанно змеящиеся под ветром муаровые разводы на барханах; всего два и как будто ножом друг от друга отрезанных цвета: синий, как синька, — неба, и такой же сплошной изжелта-серый — земли.

Только не так пустынна оказалась пустыня, как на картинках моего учебника. То заяц улепетывал от нас вдоль гребня песчаной волны по теневой ее стороне, хотя и странный заяц — желтый, но тем не менее взаправдашный; то мышь-песчанка кидалась со всех своих крохотных ног в норку. Нет-нет да проплывала за дальним барханом высокомерная голова верблюда. А над всеми ними и над нами — над всей пустыней — парил орел. Он лежал, распластав крылья, на восходящих потоках воздуха, которые поднимались вверх явственно, струйками, как растворившийся сахар со дна стакана.

Вот где сразу становится ясно, почему говорят: орлиный взор. С высоты, на которой он парит, разглядеть песчанку!

Звонко гудят телеграфные провода — мы едем вдоль линии.

Орел, должно быть, свыкся с их гулом — он сел закусывать песчанкой на столб.

Иногда пески сменяются такырами — гладкими, как блюдо, громадными глиняными плешинами. Когда ветер сгонит песок со всего такыра в сторону, то кажется, что эта обливная глиняная поляна не естественного происхождения, а намеренно такою сделана.

Едва наша полуторка въезжает на такыр, стрелка спидометра тотчас подскакивает к 60 километрам, а шофер Коля закуривает и принимается мурлыкать: «Была бы только тройка, да тройка порезвей…» В Москве жена ему родила первенца, он его еще не видел и очень тоскует.

К бортам полуторки привязаны длинные деревянные шесты. Коля их называет «шалманами», но добавляет, что это специально местный термин.

Изрядно ж появилось в пустыне автомашин, если возникли уже специальные местные термины, относящиеся к ним!

Мне сначала было непонятно назначение этих шестов. Коля объяснил, что когда машина буксует в песке, то ее вытягивают, подсовывая их под колеса. Это называется «шалманить». Вскоре, к слову сказать, я узнал на практике, как это следует проделывать, да так основательно, что теперь до конца дней не забуду, каково в пустыне «шалманить».

Я прежде думал, будто знаю, что такое — машина буксует, оттого что воевал на Калининском, Ленинградском и Прибалтийском фронтах. Из какой только грязи и болот не вытаскивали мы там наши машины! Но разве знал я что-нибудь о буксовке, пока не побывал в песках пустыни!

Мои ладони давно уже покрылись водяными пузырями, а добраться до Топрак-калы засветло так и не удалось. Нас застигла ночь.

Она наступила с такой стремительностью, которую мне никогда не доводилось наблюдать где-нибудь в другом месте.

Как только село солнце, из-за противоположной стороны горизонта вдруг начало шириться тревожное багрово-оранжевое зарево; одновременно холодный сквозняк прохватил землю. И вот зарево обнимает уже чуть ли не четверть небосвода. Становится холоднее, холоднее… В этот момент в центре полымя над горизонтом появился невообразимо громадный край какого-то незнакомого бордового светила, затем все большая часть его… Да это же луна!

Да, она. И, когда взошла вся, сразу померкло зарево, так торжественно возвестившее ее появление; уменьшилась и сама она и превратилась во всегдашнюю нашу серебристую луну.

Колю ночь не останавливает — он с экспедицией Толстова уже третий год в этих местах.

Он тычет пальцем в какую-то тень. Развалины? Кажется, да.

— Видите? Это Кзыл-кала, в переводе — Красная крепость. А от нее до наших уже только три километра. Приехали!

Я готов начать беседовать с Толстовым или любым сотрудником его экспедиции об их находках сию же минуту и беседовать час так час, сутки так сутки — сколько они согласятся. Первым делом, конечно, попрошу показать мне письменные документы, о которых телеграфировал Толстов. Где этот архив? Как он выглядит? Хочу немедленно видеть и самого Толстова. А что собой представляют раскопки? И как их ведут? Этот таинственный замок в пустыне — Топрак-кала?