Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто

«23 июня, — рассказывает Инесса Гдалевна Аронсон (по мужу Иванова), — папа встал раньше обычного. Мы тоже уже не спали. Мама спросила его:

— Ты уходишь?

— Зайду в военкомат и узнаю, будут ли вызывать резервистов, а оттуда пойду к себе в правление.

Папа работал бухгалтером-ревизором в «Швейпромсоюзе».

Закончился рабочий день, а папы все не было, и мы не понимали, в чем дело. Это потом выяснилось, что на работе он не появлялся: в военкомате ему сказали, что еще рано утром была объявлена всеобщая мобилизация, и предложили остаться для регистрации мобилизованных.

Не дождавшись отца, я легла спать. Вдруг чувствую, что кто-то дотронулся до моего лба. Открываю глаза и вижу: рядом сидит папа, гладит меня по голове и что-то говорит, а у подушки лежат детские книжечки. В четыре года я уже хорошо читала, и это стало моим любимым занятием на всю жизнь. Папа наклонился ко мне и тихо сказал: «Я еще приду».

Через несколько дней Г. Аронсон ушел на фронт. Жене обещал: как только прибудет на место, сразу даст знать. Но письма от него так и не было.

«Моя мама была человеком твердого характера, — говорит И. Г. Аронсон, — наверное, поэтому после отъезда папы растерянности и паники дома не было. Она по-прежнему ходила на службу — мама работала кассиром-оператором в банке, только теперь ей приходилось задерживаться дольше.

В начале июля внезапно заболела тетя Мария — у нее оказалось тяжелое пищевое отравление. Только через несколько дней она смогла стать на ноги.

А город бомбили все больше и больше. Вовсю вывозили фабрики и заводы. Банк тоже уже не работал. Дома решили немедленно эвакуироваться.

Перед отъездом дедушка предложил на всякий случай, как это делали другие витебляне, которые жили в своих домах, закопать в саду немного самых нужных вещей. Мама сначала не хотела так делать, но потом согласилась. Перед этим собрали все, что думали взять с собой, мне тоже подготовили небольшую сумочку с вещами. По рассказам мамы, это было 7 июля. Назавтра пошли на вокзал, пробыли там весь день, но в теплушку так и не попали. Решили вернуться домой, а утром пораньше снова пойти на вокзал. Помню, как мама, увидев на месте нашего дома погорелище, замерла на месте. Она не кричала, не металась, а только плакала и повторяла: «Лучше бы глаза мои этого не видели».

Дедушка нашел в глубине улицы за развалинами небольшого кирпичного дома что-то вроде старой времянки. Утром, когда я проснулась, увидела наши вещи, которые закапывали перед уходом на вокзал. Дедушки не было. Мама ответила мне: «Ушел на базар». Я знала, что он работал возчиком на Могилевском базаре, многие его там знали, как трудягу и доброго человека. Когда мы потом голодали, его знакомые нам помогали. С базара дедушка вернулся мрачный: «Говорят, что немцы уже на той стороне (так витебляне до войны называли западную часть города. — Авт.)».

Позже в автобиографии, сохранившейся в архивных документах партизанского отряда им. Суворова, С. С. Роненсон писала: «В июне 1941 года мне эвакуироваться не удалось в связи с тем, что к нам из Москвы приехала рожать сестра и заболела».

Поползли тревожные слухи о диверсантах, пробравшихся в город. Кто-то говорил, что они прячутся на Юрьевой горке, другие уверяли, что видели, как в Духовском овраге задержали лазутчиков. Действительно, в нескольких местах города в небо взлетали сигнальные ракеты. По улицам стали ходить бойцы батальона и проверять документы у всех, кто казался им подозрительным. Под эту категорию попадали и мужчины в шляпах, и женщины в туфлях на высоких каблуках.

23 июня был обнародован принятый накануне Указ Президиума Верховного Совета СССР «О военных трибуналах» [3]и «Положение о военных трибуналах в местностях, объявленных на военном положении и в районах военных действий». «Положение» давало право военным трибуналам, состоявшим из трех постоянных членов, рассматривать дела в течение 24 часов после предъявления обвинительного заключения.

23 июня отец Бориса Гинзбурга врач Лев Арсеньевич Гинзбург, участник двух войн — первой мировой и гражданской — отнес в редакцию газеты «Вiцебскi рабочы» письмо.

«Отправляясь на фронт, — писал Л. А. Гинзбург, — я уезжаю со знанием того, что за свою великую Родину, за коммунистическую партию, за великого Сталина я готов сражаться с проклятым врагом до конца. Горжусь тем, что мой сын, выполняя свой священный долг перед Родиной, едет вместе со мной. Я, как и все патриоты своей советской страны, уверен, что победа будет за нами».

Уезжая на фронт, Л. А. Гинзбург не знал, что 24 июня его письмо будет напечатано в передовой статье «За честь, свободу и независимость Родины». Все годы войны жена берегла этот номер газеты. И сегодня, спустя более чем 60 лет, он хранится в семейном архиве Гинзбургов.

В те июньские дни Боря Гинзбург попасть на фронт вместе с отцом не смог. В военкомате ему сказали: «Идите домой и ждите». Прошло несколько дней, а вызова не было. Борис пошел в горком комсомола, но и там его отправили домой.

6 июля вместе с матерью, вернувшейся из больницы после перелома ноги, Борис вынужден был эвакуироваться. В городе Чкалове (ныне Оренбург) он снова пошел в военкомат. Ответ был коротким: «Ждите повестки». И через несколько дней ее принесли. Потом были трудные годы войны, орден Славы и другие военные награды.

Люди были уверены в быстром разгроме гитлеровской Германии. Даже детей, отдыхавших в пионерских лагерях, не спешили отпускать по домам.

В начале июня 1941 года горком комсомола назначил студента третьего курса истфака Витебского пединститута Александра Когана старшим вожатым пионерского лагеря. Находился он в Старом Селе, примерно в 20 километрах от Витебска. Отрядными вожатыми стали его однокашники и студенты института. Начальником лагеря был доктор М. Фейгин.

«20 июня, в пятницу, все 10 отрядов выехали в лагерь, — рассказывает Александр Исидорович Коган. — Разместились, провели праздничное открытие лагеря — все как положено. Настроение и у ребят, и у вожатых было приподнятое.

В воскресенье утром я уехал в Витебск, чтобы провести день с моим школьным другом Абрамом Вышедским, приехавшим ненадолго домой после окончания Ленинградского летно-технического училища. Встретились, зашли в любимое витеблянами кафе в бывшей гостинице «Брози» — тогда оно находилось у моста на берегу Витьбы, на углу улиц Ленина и Толстого. Сидим за бокалом пива, ведем неторопливую беседу, вспоминаем друзей. Вдруг слышим, Юрий Левитан объявляет об экстренном сообщении и сразу — выступление В. М. Молотова. Может быть, это покажется сегодня странным, но у нас его заявление никакой тревоги, кроме легкого недоумения, не вызвало. Так же сидим, говорим о своем. В каждом из нас тогда настолько глубоко сидело убеждение в несокрушимой мощи нашей страны, что трагический смысл молотовского заявления дошел до сознания не сразу…

И все же во второй половине дня я вернулся в лагерь. Собрал детей, сообщил о выступлении В. М. Молотова, говорил им о том, что пока будет продолжаться смена, война уже закончится. Ребята слушали, моя речь беспокойства у них не вызвала.

В понедельник появились некоторые родители. Ответ всем был один: распоряжение о закрытии лагеря мы не получали. А сами ложились спать с одной мыслью: что будет завтра?

Шли дни, в лагерь приезжали родители. Мы обещали им внимательно следить за обстановкой. Одни оставляли ребят, другие — забирали. Но большинство ребят осталось.

Приехал кто-то из родителей и сказал, что немцы стали часто бомбить город. Мы решили вывезти лагерь. Но найти автотранспорт уже не смогли. Вожатые построили ребят по отрядам, и мы двинулись пешком на Витебск. Разумеется, мы волновались за детей, но, к счастью, все обошлось благополучно.

Вожатые сразу пошли в институт. Секретарь комитета комсомола Семен Фридман предложил нам вступить в народное ополчение. Так я и мои сокурсники стали ополченцами, потом — фронтовиками…».