Тайны сталинской дипломатии. 1939-1941

Часть очерков в 1988–1990 гг. была опубликована в советской и зарубежной печати. Данной работой автор намерен внести свой скромный вклад в благородное дело научного освещения событий, предшествовавших Великой Отечественной войне советского народа, 50-летие начала которой отмечается в этом году.

Глава I. Двойная игра

1. У истоков

Начало предвоенному политическому кризису положил сговор Англии и Франции с фашистскими странами – Германией и Италией в Мюнхене в сентябре 1938 г. Мюнхен поставил мир перед серьезной угрозой, объективно поощрял агрессора выдвигать все новые требования. Даже в правительственных кругах Англии и Франции не все однозначно приняли Мюнхенское соглашение. Опытные политики предостерегали о его возможных опасных последствиях. Так, постоянный заместитель иностранных дел Великобритании А. Кадоган заявил советскому полпреду И. М. Майскому, что «результатом Мюнхена, по всей вероятности, будут новые и гораздо более серьезные европейские осложнения в ближайшем будущем»[ 3]. И. Риббентроп, недавно назначенный министром иностранных дел Германии, был недалек от истины, когда, комментируя итоги мюнхенской сделки, заявил: Чемберлен «сегодня подписал смертный приговор Британской империи и предоставил нам проставить дату приведения этого приговора в исполнение»[ 4].

Что же касается Советского государства, то к середине 30-х годов оно, хотя и не всегда последовательно, демонстрировало свое миролюбие и заинтересованность в мирном сосуществовании с капиталистическими странами. Однако набиравшие силу в эти годы террористические методы руководства во внутриполитической жизни Советского Союза находили отражение и в его международной политике. Особый «сталинский» почерк все более проявлялся во внешнеполитических шагах советского правительства. В принципиальном плане это выражалось прежде всего в том, что советское руководство давало одностороннюю оценку расстановки и соотношения политических сил в мире. Утверждалось, например, что в центре мировой политики стояла борьба двух систем – капиталистической и социалистической. Отсюда формулировался тезис о том, что СССР является крепостью, осажденной врагами, одиноким островком в бушующем океане империализма, который только и выжидает случая, чтобы смыть этот островок с лица земли. Из этого тезиса вытекал вывод, который настойчиво навязывался советскому народу Сталиным, чтобы оправдать его внутреннюю политику: необходимо усиливать эту крепость (т. е. сталинский режим) и всячески поддерживать закрытый характер советского общества.

В области внешней политики допускалось решать возникающие проблемы наступательными военными средствами. Таким образом, возрождалась концепция насаждения мировой социалистической революции, которая была популярной в политических и военных кругах Советского Союза еще в 20-е годы. Тогда это рассматривалось с точки зрения создания больших возможностей для расширения «социалистического базиса войны», потому что занятая территория неизбежно должна была стать советской территорией, где бы осуществлялась власть рабочих и крестьян. Таким образом, считалось, что занятием территории Красная Армия расширяет не только «базис войны», но и «социалистический базис» вообще.

Может быть, политическое и военное руководство в конце 30-х годов, исходя из приобретенного опыта и решений VII конгресса Коминтерна, отказалось от подобных авантюристических планов, по существу, связанных с экспортом революции? К сожалению, это не совсем так. Как следует из высказываний партийного теоретика А. А. Жданова и начальника Главного политуправления РККА Л. 3. Мехлиса, подобные взгляды сохранялись, а происшедшее в августе 1939 г. сближение СССР с гитлеровской Германией вовсе не означало полного отказа советского руководства от «наступательной стратегии»[ 5]. Наоборот, такое «сближение» (или, точнее, сговор двух диктаторов) создало благоприятные условия для ее успешной и безопасной реализации, о чем свидетельствовали советские акции в Польше, против Финляндии, в Прибалтике и Бессарабии. По вопросу о заинтересованности Сталина в наступательной войне заслуживают внимания следующие рассуждения Троцкого. В 1939 г. он писал, что Сталину такая война не нужна, ибо в случае вовлечения в нее СССР вся «ложь официальной системы вызовет неизбежно глубокую реакцию со стороны народа, который совершил в этом столетии три революции. Никто не знает этого лучше, чем Сталин. Основная идея его внешней политики – избежать войны»[ 6]. Но в следующем, 1940 году (13 марта), когда вторая мировая война была в разгаре, Троцкий уточняет свою позицию следующим образом: «…временно Сталин может получить поддержку извне: для этого нужно было бы, чтобы союзники вступили в войну с СССР. Такая война поставила бы перед народами СССР вопрос не о судьбе сталинской диктатуры, а о судьбе страны. Защита от иностранной интервенции неизбежно укрепила бы позиции бюрократии. В оборонительной войне Красная Армия действовала бы, несомненно, успешнее, чем в наступательной. В порядке самообороны Кремль оказался бы даже способен на революционные меры. Но и в этом случае дело шло бы только об отсрочке. Несостоятельность сталинской диктатуры слишком обнаружилась за последние 15 недель, что народы, сдавленные тоталитарным обручем, теряют способность наблюдать и рассуждать. Они делают свои выводы медленнее, но тем тверже и глубже»[ 7]. Советская пропаганда постоянно твердила о том, что государству передового революционного класса по самой его природе свойственна наступательная стратегия сокрушения. Советским людям внушалось, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

Сталинизм игнорировал важный гуманистический принцип приоритетности в международных отношениях общечеловеческих интересов. Да и как Сталин мог уважать этот принцип, если в 1937 г. сам выдвинул концепцию обострения классовой борьбы в советском обществе, а в международных делах не учитывал классовой и политической разнородности сил, действовавших тогда на мировой арене! Сталин и его окружение, прежде всего Молотов, внесли свой субъективный подход в советскую внешнеполитическую стратегию. Созданный искусственно Сталиным конфронтационный дух так пронизывал действия советского руководства, что мешал трезво оценить ситуацию и реально определить, где враги, а где силы, могущие стать союзниками СССР. Этому препятствовал прежде всего антифранко-английский синдром Сталина. Верх брали эмоции и стереотипы, а не рассудок.

Командно-административные методы и идеологизированный подход Сталина ко многим внешнеполитическим проблемам довлели над советской дипломатией. Процесс принятия важных, внешнеполитических решений имел узкоэлитарный характер, народ же вообще был отстранен от участия в формировании внешней политики. Авторитарная практика во внешней политике СССР, особенно в период 1939–1941 гг., не отражала и не учитывала адекватно протекавшие в мире сложные и противоречивые процессы и объективно не соответствовала коренным интересам Советского государства и народа.

Не подлежит сомнению (и это еще раз было документально доказано в ходе заседаний Нюрнбергского международного трибунала), что главными виновниками предвоенного политического кризиса, а затем и мировой войны были Германия, Италия и Япония, которым содействовали их сателлиты. Немалая доля ответственности за возникновение предвоенного политического кризиса ложится и на правящие круги Англии и Франции. Та осторожность, а то и просто недоверие к внешнеполитическому курсу СССР, которые демонстрировали правительства Великобритании, Франции, США и других стран, вызывались многими причинами. Но одна из них несомненно состояла в определенном повороте общественного мнения этих стран от уважения к Советскому Союзу как светочу новой жизни и оплоту борьбы с фашизмом к страху перед непредсказуемыми решениями советского руководства во внешней политике и террористическим режимом, установленным Сталиным внутри страны. Трудно уйти от вывода, что именно в этот сложный момент советских руководителей покинуло также чувство реализма и выдержки. Видимо, к данной позиции Сталина и его окружения вполне применимы слова А. Н. Яковлева, сказанные на II Съезде народных депутатов СССР: «Оправдывать собственные падения грехами других – путь не к честному самопознанию и обновлению, а к историческому беспамятству»[ 8].