Путеводитель по театру и его задворкам

М. недоуменно посмотрела на меня.

– Зачем здесь пиво? – спросила она.

– Во-первых, это сидр – ответил я. – А во-вторых, мне необходимо выпить, причем выпить прилично, если ты хочешь, чтобы я продолжил рассказ.

– Хорошо, но я так много не смогу.

– Значит, я выпью больше, – с некоторым раздражением ответил я и поднял тонкую рюмку с темной жидкостью. – Давай хотя бы одну выпей со мной, я знаю, ты это любишь.

Она взяла одну из рюмок своими тонкими, слишком белыми пальцами, с ногтями, покрытыми черным лаком, и поднесла ее к краешку своего точеного носа. Уловив легкий аромат, она слегка улыбнулась.

– За что пьем? – спросила она.

– За то, чтобы я смог закончить свой рассказ, не потеряв самообладания, – сымпровизировал я и одним глотком осушил рюмку.

Травяной аромат ударил в ноздри, и тепло медленно начало расползаться по телу. Меня слегка передернуло от спиртовых паров, но это случилось оттого, что я уже давно ничего не ел.

М. выпила половину рюмки и, слегка наморщив нос, поставила рюмку на стол. В ее движениях появился прежний аристократизм, который был ей свойственен еще тогда, несколько лет назад. Эти ее манеры, бывшие у нее в крови, которые другие люди пытались привить себе искусственно, резко контрастировали с ее желанием быть ближе к народу и изживать пережитки прошлого.

К какому народу нужно быть ближе, мне никогда не было понятно. Тот народ, который я видел, живя в провинции, и позже, работая грузчиком и разнорабочим во многих местах в разных городах страны, был как раз тем диким сбродом, от которого любой мало-мальски уважающий свою целостность человек захочет держаться подальше. Я решительно не понимал, за освобождение кого и от кого нужно было бороться. Этот так называемый народ я видел в своих поездках по стране и ничего, кроме отвращения или в лучшем случае брезгливости, он у меня никогда не вызывал. Да и вообще все эти вечные стремления спасти всех разом от бед и несчастий ни к чему хорошему не приводили. Любая смена власти вела к тому, что не лучшие представители занимали высшие места и начинали делать ровно то же самое, что и их предшественники. Меня подмывало сказать ей про ее врожденные манеры, которые она так и не смогла уничтожить в себе, но меня останавливало то, что я знал ее нрав, знал, что она просто уйдет, посчитав себя оскорбленной. Но мне хотелось закончить свою историю, и поэтому я сдержался. Между тем она продолжала молчать, и я видел по холодному взгляду, что недовольство ее вошло в ту фазу, когда она может перейти на личности, а это грозило долгой проповедью о том, как нужно жить и действовать в современном мире.

Уже ближе к нашему разрыву меня сильно утомляла чрезмерная заумность ее фраз, цитаты и чужие мысли. Не отличалось все это и особым разнообразием: феминистские воззрения, ненависть к политикам, восхваление каких-то там борцов непонятно с чем и с кем. Было бы куда лучше, если бы мы продолжали наши безудержные пьянки, и веселье, и вообще тот свободный образ жизни, который мы вели в самом начале. В этом было бы куда больше смысла, чем в вечном стремлении бежать и спасать кого-то. Единственное, кого, по моему сегодняшнему мнению, нужно спасать, так это самих себя, причем спасать от нас самих.

М„закурив, сидела и молчала. Я вновь уловил в ее взгляде так знакомое мне по прошлому времени презрение. Но теперь оно уже не могло задеть меня, не могло превратить в послушное животное, которое она могла водить на поводке своего гнева. Нужно было как-то разрядить обстановку.

– Ты все еще хочешь услышать окончание рассказа?

– Раз уж мы собрались здесь ради этого, то можешь продолжать, – ответила она.

Я видел, что степень ее недовольства усиливается. Мне было приятно, что я смог ее задеть, но этого было достаточно, не было никакого смысла продолжать в том же духе. Я прекрасно помнил, как она поступила со мной, и я хотел понять, почему все сложилось именно так. Я смотрел на нее, и хотел понять, и вместе с тем знал, твердо знал, что никогда не будет доступно мне это понимание. Оно осталось где-то там, в белых туманах, проплывающих над мостами, в криках чаек, в пароходных гудках, шуме трамвайных рельсов, скрипе петель дверей в парадных, в сигаретном дыме, в чем-то еще, чего уже никогда не будет, а может быть, и не было никогда.

Не нужно было больше ничего выяснять и цепляться за минувшее, нужно было закончить мой чертов рассказ.

15

Теперь наша бригада снова состояла из двух человек. Это как нельзя лучше располагает к наблюдению за человеком, который находится с тобой рядом большую часть рабочего дня. С Евгением мы сразу нашли общий язык, несмотря на то, что его суровый внешний вид, казалось, не располагал к общению. Он оказался человеком с тонким чувством юмора, с изрядной долей самоиронии и в целом приятным собеседником, пока был трезвым, конечно.

В долгие перекуры, которые мы сами себе устраивали, он часто вспоминал про свои алкогольные подвиги, и слушать его было одно удовольствие.

Был в его жизни период, когда, исчерпав все силы для того, чтобы устроиться хоть на какую-нибудь работу, и крепко обидевшись на весь окружающий мир, он, плюнув на все, сидел дома без работы около полугода. Скудные сбережения позволяли ему без особой надобности не покидать своей квартиры и вести скромную жизнь. Телевизора у него вроде бы не было, или он был неисправен, и Женёк, оттого что больше нечем было занять огромное количество внезапно освободившегося времени, начал читать все книги, которые мог найти у себя. Большую часть дня он сидел на балконе – было лето – и читал все подряд. Некоторые книги он перечитывал по нескольку раз подряд. Особенно ярко в моей голове возник образ, когда он вспоминал, как уже в летних сумерках у него сильно уставали глаза, и он начинал делать глазную гимнастику, а именно смотреть на выбранный вдалеке объект и через какое-то время на объект, который находился рядом, либо, закрыв один глаз, вторым смотрел по сторонам, фиксируя взгляд на разных точках. Так и представляю себе Женька, сидящего на балконе в майке-алкоголичке, шортах и домашних тапочках, на табуретке, с книгой в руке и старательно делающего глазную гимнастику, зажмуривающего то один глаз, то другой.

Другая история была о подвиге простого русского человека, который, не получив достаточной дозы алкоголя, пребывая в слишком возбужденном состоянии для того, чтобы лечь спать, превозмогая непослушное от выпитого тело, одевается и идет в зимнюю московскую ночь за бутылкой. Пить он любил один, так как не терпел никаких сторонних попыток вмешиваться в этот процесс, таких, например, как: «Наливай поменьше» или «Ты что так много льешь?», «Следующую я пропускаю!» и прочее. Он говорил, что с самим собой ему пить намного приятнее. В один из таких дней он выпил уже прилично, но ему показалось этого мало для того, чтобы удовлетворить свои потребности полностью, и он решил, что еще без одной бутылки до утра ему никак не дожить. Ходить, по его словам, он еще мог, хотя и не без труда и с долгими остановками, но вот одеться и выйти на мороз было уж просто сверхчеловеческим поступком. И все же он смог достичь и этих высот человеческого духа и, переступая на негнущихся ногах как на ходулях, дошел до магазина и вернулся в квартиру живым и невредимым. То, что он испытывал, когда проделал всю эту операцию, по отношению к себе, иначе как гордостью назвать нельзя.

Все эти истории он рассказывал, конечно, с юмором и не гнушался смеяться над самим собой.

– Да, личности у вас работают весьма специфические, – сказала М. уже более снисходительным тоном.

Ее агрессия будто бы спала, и я подумал, что незачем было цеплять ее, особенно мне, хорошо знавшему ее нетерпение.

– Он был одним из многих, кого мне удалось там застать, – ответил я, – Я вообще люблю наблюдать за людьми.

М. усмехнулась. Я услышал в этой усмешке знакомую мне нотку высокомерия, но не подал виду, что заметил это.