Якорь в сердце

— Ну! Чего молчишь? — не выдержала наконец Аусма.

— Думаю.

— Столько ездил и ничего не надумал?

— Мелиораторы именно тут хотят провести свой канал. — Кристап ткнул носком сандалии в один из фотоснимков. — А куда в таком случае денутся эти вот дубы? — он поднял другой снимок. — Без дубов на заднем плане, сама понимаешь…

— А что говорят в колхозе?

— Председатель — старый солдат. Он за меня горой. Но уломать районное начальство не так-то просто. Я говорю им — памятник латышским стрелкам! Они в ответ машут планом осушения районных земель… Ничего, натравлю на них Общество по охране природы. Сегодня же позвоню.

В радостном возбуждении Кристап сдвинул снимки в кучу и бросил в угол.

— Если бы ты видела, как нам повезло с этим камнем! Руки чешутся. Ну а как твоя художественная выкройка? Второй вариант готов?

— Ты еще только обдумываешь, как будет выглядеть твой очередной монстр, а у меня уже готово полдюжины маленьких кристапчиков, — смеялась Аусма и шагнула в сторону.

На этот раз Кристап был нарисован в профиль с неизменной сигаретой во рту.

— Типичная рождественская открытка, аж плакать хочется от умиления, — проворчал Кристап. — Нет уж, убери мою рожу поскорей. Это тебе не цирковая реклама.

Аусма молча сняла эскиз со стены, свернула его в трубку. На глазах у нее были слезы.

— Вот возьмусь когда-нибудь за твой портрет, тогда будешь знать, — не унимался Кристап. Вдруг он заметил, что Аусма огорчена не на шутку, и совсем другим голосом добавил: — Не сердись.

— Ты действительно собираешься писать мой портрет? — затаив дыхание переспросила Аусма.

Кристапу не оставалось ничего другого, как осуществить нечаянно сорвавшуюся с языка угрозу, которая неожиданно прозвучала как обещание.

— Сядь! — приказал он и прикрепил лист бумаги к штативу.

Энергичными штрихами он набросал очертания головы. Волосы и брови. И тут заметил, что в глазах Аусмы — они больше не прятались в тени накрашенных ресниц — появилось необычное выражение, лихорадочное, полное ожидания, чуть ли не гипнотического напряжения. Ладно, отложим пока глаза… Но и с губами что-то не ладилось — бог знает почему они вдруг показались более полными и чувственными, чем обычно.

— Как только покажется, что я верно схватил какую-нибудь черту, у тебя тут же меняется выражение, — посетовал Кристап. — О чем ты думаешь?

— О нас обоих.

— Перестань!.. Лучше расскажи что-нибудь. Я должен знать, что у тебя там на уме.

— Хочешь наконец познакомиться? — строго спросила Аусма. — А тебе никогда не приходило в голову, что мне тоже хочется больше знать о тебе?

— Очень хорошо! — крикнул Кристап. — Не убирай эти гневные морщинки.

Аусма безнадежно махнула рукой.

— Ты помнишь, как мы познакомились? Я собиралась написать о тебе статью в молодежную газету. Я ее обдумала и по дороге к тебе в общих чертах уже сочинила: одаренный самоучка, подшефный известного скульптора, первые неудачи и успехи, поиски собственного почерка, учеба в Академии художеств, дипломная работа… Не хватало лишь кое-каких дат и конкретных сведений. И тогда я увидела тебя — ты был старше, чем я представляла, и, прошу не обижаться, интеллигентнее. Рухнула вся заранее набросанная схема. Вдруг захотелось написать что-то глубоко психологическое, проникновенное. Но ты категорически отказывался отвечать на вопросы. Почему, Кристап, почему ты никогда не рассказываешь о себе?

— Я поклялся, что никогда в жизни не буду надоедать другим со своим прошлым. По крайней мере до пенсии…

— Тебе пришлось много страдать?

— Страдать… — Кристап пожал плечами. — Скажем лучше — моя жизнь никогда не была особенно гладкой. Только со временем мои потери обратились в приобретения… Но тебе этого не понять. Оккупацию и послевоенные годы ты знаешь только по рассказам, так сказать, вовремя родилась.

— И поэтому я не имею права знать? — вызывающе спросила Аусма. — Ну хорошо, не рассказывай о лагере. А как ты стал скульптором?

— Это тоже длинная история, — уклончиво сказал Кристап и, к своему удивлению, почувствовал, что не может больше противиться искушению и должен после долгих лет молчания наконец выговориться.

Темная осенняя ночь. Моросит дождь.

В концентрационном лагере Саласпилс не горит ни один прожектор, очертания бараков лишь слабо угадываются во мраке.

Но неподвижность темноты обманчива. Она тревожна, насыщена множеством звуков: стучат кованые каблуки охранников, деревянные башмаки заключенных, раздается хриплая ругань, ревут моторы.

Какие-то тени, согнувшиеся под тяжестью ноши, бегут вдоль колючей проволоки, грузят в машины архивы лагерной администрации, узлы с награбленным добром. Через ворота, к последнему грузовику гонят партию заключенных, заталкивают в кузов.

Погрузка окончена. Вспыхивают фары. Свет выхватывает из темноты сторожевые вышки и, скользнув по ним, уплывает в сторону. Лагерь погружается в темноту.

Колонна набирает скорость.

Но, отъехав немного, она вынуждена остановиться: по шоссе в сторону Риги непрерывным потоком откатываются части отступающего вермахта.

От последнего грузовика, точно подброшенный неожиданным толчком тормозов, отделяется темный силуэт, перебегает дорогу, скрывается в сосняке.

— Стой!

За окриком следует автоматная очередь.

Беглец вытаскивает спрятанный за пазухой револьвер, но не отстреливается. Дорога каждая секунда.

Фашисты тоже дорожат временем. Безумие тратить его на преследование какого-то висельника, когда нужно самим спасать свою шкуру. Заметив просвет в потоке мотоциклов и бронемашин, начальник колонны приказывает продолжить путь.

Беглец достиг заброшенных каменоломен и осторожно пробирается вперед. Это Кристап. Ему нет еще и двадцати. На нем рваное пальто с лагерными нашивками.

Вдали слышится канонада, где-то стрекочет автомат. Затем наступает глубокая тишина. Поминутно оглядываясь, Кристап крадется между глыбами камня. С каждым шагом к нему возвращается уверенность. Никто за ним не гонится. Наконец он выпрямляется и что есть духу бежит вперед.

В эту ночь рижские улицы залиты светом — пылают взорванные здания, горят бесчисленные костры, на которых шуцманы жгут папки, кипы документов, свертки и пакеты, время от времени поливая их бензином. В тени домов ежеминутно вонзаются яркие снопы автомобильных фар. Никто уже не соблюдает правила затемнения — лишь бы успеть: совсем рядом гремит тяжелая артиллерия Советской Армии.

Но Кристап должен быть вдвойне осторожным. Поймают — расстреляют на месте. Особенно здесь, в пригороде, в рабочем районе, вблизи от гетто. Скорей бы добраться до центра, к родителям.

Внезапно его настигает слепящий свет. Это колонна грузовиков, в которых немецкие летчики эвакуируют оборудование военного аэродрома. Кажется, нет конца надвигающейся лавине огней.

Он припадает к дверям какого-то здания, но это нисколько его не спасает — видна каждая заплата на непомерно длинном, болтающемся пальто, каждая морщинка на исхудалом, обросшем щетиной лице.

Кристап еще теснее прижимается к дверям, и они с мерзким скрипом, как бы нехотя подаются. Он успевает заметить лестницу, ведущую наверх, затем все поглощает темнота.

Второй этаж. Он открывает дверь квартиры, ощупью добирается до окна, поднимает маскировочную штору, и в луче фар, который падает с улицы, в комнате загораются желтые звезды. Не сразу до него доходит, что это не галлюцинация. Желтые звезды Давида горят на одежде, разбросанной по всей комнате. Груды тряпья и узлов свидетельствуют о том, что квартира брошена в чрезвычайной поспешности.

Мало-помалу его глаза привыкают к полумраку. В комнате шесть сдвинутых вплотную кроватей, два стула и стол, заваленный книгами и альбомами. Сверху лежат книги на голландском и французском языках, ниже на словацком и немецком. И только в самом низу Кристап замечает рижские издания: «Как закалялась сталь», выпущенную в 1940 году, сочинения Горького и избранные стихи Маяковского. Короткая и потрясающая хроника рядовой комнаты еврейского гетто.