В соблазнах кровавой эпохи

Во Франции Джумагали после второго пленения пробыл недолго - его вместе с другими пленными, в основном немцами, быстро переправили через Ла-Манш в Англию. Об Англии у него не осталось никаких воспоминаний: был туман, кормили хорошо. Но очень скоро его опять посадили на корабль, опять - "побезли", и опять на Запад..

- Сем ден... бода...бода. И - псе. Сем ден только бода. И каш!.. каш (качка, лицо его искривляется)... Плохо. Ой! Но американ доктор придет, дает порошка. Луше! - он с явным облегчением поглаживает себя по груди и горлу, чувствуется, что он и сейчас наслаждается тогдашним избавлением от тошноты. - Луше...Сем ден приехат Америка...

- А куда вас привезли?

- Америка.

- Ну вот заладил: "Америка", "Америка"! А в какой город вас привезли?

- Не знаю.

- Может, в Нью-Йорк?

- Не знаю.

- Ну, баба там с факелом стояла?

- Не знаю.

В общем, ни по приметам, ни по названию определить ничего нельзя было. Не зафиксировалось. Может, он просто был заворожен урбанистическим пейзажем, может, гадал, где среди этого нагромождения может помещаться продпункт, - не знаю. Но разговоров и восклицаний, которые всегда бывают в таких случаях, он явно не слышал, и порта, через который был ввезен в Америку, не знает. Не знал он, видимо, и где помещался лагерь военнопленных, в котором он находился. И я не уяснил. Знаю только, что все пленные - и немцы, и наши - там использовались на уборке яблок. Каждое яблоко нужно было сорвать и аккуратно уложить в ящик. Немцы, вероятно, так и делали. Немцы, а не наш герой и его приятели.

- А мы, - жестом показывал Джумагали, как трясет дерево, - так. - Прибегат американ, плячет: "Так низя. Надо так!" Он уйдет, а мы... - и тот же жест.

Между прочим, американцы, как противники рабского труда, пленным за работу платили. Долларами. И доллары Джумагали очень понравились.

- Пять сент, - вспоминал он с удовольствием, - плитка шоколад стоит.

Потом от сидевших с ним в других камерах (до нашей) я слышал, что тогда, в лагере, его завербовала американская разведка, но мало в это верю. Впрочем, людей, по своему уровню способных на такую услугу отечеству, в правительственных учреждениях я встречал и видел по телевизору. Но тогда, как я слышал, еще все было иначе. Что же касается самого Джумагали, то если б ему за определенную мзду предложили подписать такое обязательство, он подписал бы его без раздумий, просто как обычную расписку в получении денег.

Так или иначе, жизнь свою в яблоневом саду он тоже вспоминает как безоблачную. А когда он вдруг заболел и попал в местную больницу, она вообще превратилась в райскую. Ибо условия содержания в ней воспринимались им как роскошь. Вдобавок работал в ней русский доктор, который относился к нему как к земляку - хорошо было! Но, когда он начал выздоравливать, однажды открылась дверь палаты, где он лежал, и:

- Придет русска полковник. Посмотрет кругом и пойдет прямо ко мне.

- А как он догадался? - пошутил кто-то из сокамерников: дескать, трудно было найти каракалпака среди американцев. Но Джумагали остался невозмутим.

- Не знаю, - подумав, сказал он. И продолжал: - Полковник спросит: "Родная поедем?" - "Поедем! - я ему сказал. - А что мне там будет?"

Обычно в таких случаях офицеры репатриантских групп отвечали восторженно: "Да не беспокойся. Что б там ни было, Родина - мать, Родина простит". Этот ответил честно:

- Я ведь не знаю, что ты натворил, в зависимости от этого и будет.

- Хорошо, - сказал Джумагали и решил, что обманет.

И вот через несколько дней после этого:

- Придет американ солдат, посмотрет часи, сказат "О'кей"", и мы пошли.

Пошли они на вокзал. По дороге все встречные, завидя эскорт, кричали: "Джапон! Джапон!", а Джумагали безуспешно вразумлял их: "Я не джапон, я - каракалпак!", но они его плохо понимали - они ведь воевали с Японией, а не с Каракалпакией. На вокзале он впервые заволновался. Как бы то ни было, он до сих пор всегда путешествовал организованным порядком - при кухне, а тут один солдат с винтовкой и часами - кто кормить будет? И он стал объяснять солдату - словами и жестами: "Кушать хочу! Ку-шать!"

- О, о'кей! - засмеялся солдат и завел Джумагали в привокзальный ресторан, где и накормил. Проблемы не оказалось.

Потом была пересадка, и они перешли на другой вокзал. И на этом вокзале произошло нечто, поразившее его на всю жизнь. На вокзале этом он был сразу окружен толпой невероятных людей. Рассказывал он об этом так:

- Смотрю - муж... жена... Девичка... Много-много, шорный-шорный... Рук шорный, ног шорный, лисо шорный - только зуб белый... Ей-богу!

- Ну врешь, таких не бывает, - подначивает его кто-то.

- Нет! Бывает! - восклицает он страстно. - Я сам думал: не бывает. Бывает! Я видел! А говорят: я шорный! Нет! (С удовлетворением.) Я не шорный - он шорный!

Видимо, это было на Юге, где тогда еще была сегрегация, и солдат привел его в отделение для цветных. Они окружили его плотной толпой и тоже кричали: "Джапон! Джапон!", и Джумагали так же отвечал им: "Я не джапон, я - каракалпак!" Кто-то сунул ему под нос ученическую тетрадь, с контурами карты мира на обложке, чтоб он показал, где живут каракалпаки, и он ткнул куда-то пальцем. Возможно, в Тихий океан, возможно, в Атлантический - он их не различал.

Наконец прибыли они в город Девис, на Тихоокеанском побережье, и здесь солдат сдал Джумагали в советскую репатриантскую роту. Джумагали, пересекший до этого Европу и Атлантику, двигаясь все так же "вперед на Запад!", пересек теперь и Американский континент. И вышел к Тихому океану, как некогда русские землепроходцы, - только с другой стороны и в другом месте.

Порядки в советской роте были самые либеральные: как бы и не советские. Репатрианты в ожидании отправки работали грузчиками в порту, зарабатывали доллары, и никто их валютные заработки не контролировал. И вообще - когда хочешь, уходи, когда хочешь, приходи, с кем хочешь, встречайся... Держали фасон перед американцами.

И показания с репатриантов снимали либерально: мели Емеля - твоя неделя. И Джумагали поведал властям предержащим свою нехитрую биографию, согласно которой он, Джумагали Аликеев, попав в плен и оказавшись в лагере военнопленных, вступил в антифашистскую организацию. За что потом сидел в концлагере, откуда был освобожден и вывезен американцами. Теперь он рвется на родину. Он эту биографию не выдумал, просто это была биография другого человека, с которым он где-то случайно пересекся, а память у него была острой, девственной, незамутненной. Не знаю, поверили ли ему, но - не возражали.

Наконец настал день - по роте разнесся слух (передаю его в изложении Джумагали):

- Ребята, трать все деньга - едем родная.

Джумагали накупил на всю свою валюту шоколаду и сигарет. Для торговли. И на следующий день на пароходе "Петропавловск" (кажется, я точно запомнил название) отбыл на родину - держа курс опять-таки на Запад.

Опять "был бода, бода", опять - "каш-каш", но на этот раз не было американского доктора, и порошков ему никаких никто не дал: "свои" точно знали, что он не барин - и так доедет. И Джумагали благополучно протошнило от порта Девиса в Орегоне до порта Александровск - на Сахалине.

На Сахалине в его девственную душу вкрались первые подозрения - не выпускали на берег. Но все равно у него остались какие-то впечатления о сахалинской жизни:

- На Сакалин мужик на собак как на ишак дрова возит.- Или: - На Сакалин мужик, когда дождь нет, плячет.

На Сахалине же он встретил земляка и приятеля, который всю войну прослужил здесь и этого пути не проделал. Тот дал домой лаконичную телеграмму почти эпической тональности: "Джумагали едет". Но Джумагали еще месяц проторчал на пароходе в порту Александровск. Но прошло и это. И вот он прибыл во Владивосток. Когда он рассказывает об этом, глаза его округляются. Встреча была и впрямь приготовлена торжественная.