Знание-сила, 2003 №11 (917)

Нет идей. Нет лидеров. Идеи кончились к началу, лидеры исчезли к середине девяностых. Теперь есть только самоназначенные, про которых никто не знает, чем они занимаются и какое имеют влияние.

— Все же есть прекрасные профессора в университетах, есть авторы замечательных книг и статей. все они так или иначе воспроизводятся в своих студентах, читателях...

— А вы поговорите с этими профессорами и авторами, узнайте, как они живут и как себя чувствуют. Это не самочувствие элиты, вот что я хочу вам сказать. Элита не может жить в таком состоянии: ах! Пришел новый начальник! Что-то теперь будет?!

За элитой стоят довольно мощные механизмы, которые позволяют хотя бы такого рода изменения: один начальник, другой — не относится слишком серьезно. На этом стоит и система в конечном счете. А здесь любое изменение, заболевание начальника — все становится фактором, ухудшающим ситуацию, причем быстро и неотвратимо. Системы так работают только в условиях распада.

Я думаю, это главная характеристика происходящего: распад — и стремление уцепиться за эти кусочки социальной ткани. Зацепились за какой-то крючок — тут же попытаться его обжить. Окружиться своими, создать какой-то режим возможного благоприятствования. И тут — бум! — опять провалились на этаж ниже, ну что это такое!.. Но кто-то все-таки остался. Нащупали друг друга, опять попытались что-то такое воссоздать. И мы видим, как эти проседающие и опадающие структуры через какое-то время опять находят себя, что-то такое воссоздают. Но это — выживание, а не рождение движений или новой элиты...

Какие-то ветерки, сквознячки, указывающие, что что-то может появиться.

— Хорошо, но любому человеку нужно на что-то ориентироваться.

— Так они и ориентируются.

Атомизированное общество не способно ни думать, ни работать на длительную перспективу. Длительная перспектива — характеристика сплоченных обществ или сплоченных движений.

— На что?

— Уф! Каждый себе слепляет, что может. Кто-то лепит из того, что увидел на Запале, увидел в журнале, поглядел, нюхнул, успел за эти 10 — 15 лет окружить себя кем-то — вот из этого что-то и возникло. Они же могут выступать объектом ориентации для тех, кто подальше от Москвы, но с большими поправками, потому что там нет таких ресурсов и время упущено, то, что называется «снижение образца», его упрощение, уплощение и превращение во что-то инструментальное, не моральное, а инструментальное: добиться, схватить, получить для продвижения, уцепиться за эту связь. Опять же все время включаются адаптивные механизмы. Они глушат силы автономии и силы развития. Все время адаптация как бы съедает социальное движение. Климат борьбы сил адаптации с силами развития очень вялый.

Юрий Алексеев

Немного ремесла и успеха

И. Прусс: В вашей картине мира есть ли место для элиты? И если есть„ то кем оно занято?

Ю. Алексеев: Да, конечно, есть. Для меня такого, какой я сегодня, это прежде всего профессиональная элита. Например, какой-нибудь арг-директор — прекрасный дизайнер, такой гуру-учитель для других сотрудников и который при этом не просто что-то делает хорошо, красиво, он вообще удивительно гармонично устроен в жизни. Он делает хорошо, и это хорошо продается, он абсолютно удачлив в своей профессиональной самореализации, что для меня важно.

— То есть одно из условий, чтобы вы отнесли человека к элите, — этот человек должен уметь устраивать мир вокруг себя?

— Так, как ему нравится. Ему не надо идти на работу с утра. У него столько денег, сколько ему нужно. Он делает то, что ему нравится, и это продается. Я не говорю сейчас о таланте или гениальности, я думаю, с этим как раз сложно: Шекспир — элита? Его книги сразу включают слой, пласт смыслов, которые уводят в другую плоскость.

Так что элита для меня — это прежде всего хорошо реализовавшие себя профессионалы.

— Задающие некие новые формы, нормы, смыслы и так далее?

— Да, задающие некие новые направления.

— Но вы бы не отнесли человека к элите, если он не умеет себя защищать, окружать удобным и приятным миром, а, например, служит какой-то идее?

— Мне кажется, лет десять — пятнадцать назад непременно отнес бы. Венедикт Ерофеев — элита? Да, конечно. Даже не надо доказывать. Но при этом видно, что человек абсолютно не защищенный. Сейчас это для меня уже не так. И не потому, что теперь такого быть не может, вероятнее всего, может. Но я что-то не знаю таких людей.

— Почему именно Венедикт Ерофеев? То, что он хороший писатель, еще не делает его элитой, верно?

—Да, конечно. Не знаю даже, почему именно он пришел мне в голову. Ну, например, он — элита потому, что он — ориентир.

— В чем?

— В Советском Союзе в 60 -70-е годы он делал нечто не очень модное, мягко говоря.

— То есть рисковал?

— Нет, не это важно, каскадер тоже рискует. Он показал, что так тоже можно. Можно писать что-то глубоко советское, это мы знали. Можно писать что-то глубоко антисоветское. И это есть в его романе, но не это самое важное.

— Вы имеете в виду: он показал, что можно говорить о важном на другом языке? Интересно, что именно он пришел вам в голову, не Синявский, не Сахаров, не Бродский даже.

— На самом деле, было бы правильнее называть их, конечно, это все-таки в значительной степени взгляд из «сейчас» в то время. Году в 85-86-м я назвал бы культурной элитой авангардных художников, продвинутых музыкантов, режиссеров: Соловьев, конечно, Сокуров, Курехин.

— А политиков назвали бы хоть одного?

— Да, наверное, в силу собственных преференций: Сахаров, как же без него? И Новодворская, конечно же. И Солженицын.

— Следовательно, для вас тогда элитой были люди, которые меняли мир.

— И которые делали то, что мне нравилось. Но в то же время политические, комсомольские деятели, черные «волги», особняки за заборами — тоже элита. По-моему, само слово позже пришло в активный словарь, тогда мы в таких терминах не говорили и не думали, так что мы впихиваем впечатления тех лет в сегодняшний язык, что должно порождать неточности.

— До перестройки вы воспринимали как элиту политических диссидентов? Или они вас слегка раздражали?

— Поскольку я жил в среде если не прямо диссидентствуюшей, то по крайней мере сочувствующей, примыкающей — нет, они меня не раздражали никогда и были для меня ориентиром. Да вот: Сева Новгородцев для множества моих сверстников, несомненно, принадлежал к элите. Он вообще-то был диссидентом: был вынужден уехать из своей страны; а по тому, что он делал, он был свой если не для миллионов, то для тысяч, это уж точно! Он показывал направление: вот есть такая еще группа, слушайте ее. Такой из мрака, из глушилок появляющийся голос, который говорил о действительно новом и действительно важном для нас.

— Вам хотелось на кого-нибудь из названных быть похожим?

— Да, безусловно. Не на Сахарова, не на Новодворскую, но, несомненно, хотелось походить на Сергея Бугаева- Африку, который вообще непонятно, что делает: просто такой тусовочный деятель, выразитель определенного настроения жизни. Или еще был такой тусовочный модник, он и сейчас есть, но сейчас уже смешно на них равняться.толи Бартеньев,толи Барсеньев, модельер, который делал такие странные костюмы из картона. Казалось, что эти люди выстраивали вокруг себя какой-то мир. Вот если взять Бугаева из «Ассы», там, кроме гротеска, много деталей правдивых (я и до сих пор считаю, что фильм очень хороший). Быт, в котором живет герой Бугаева, — настоящий «совок», хорошо знакомый: тяжкий, мрачный угасающий «совок». И в нем не то в коммуналке, не то в какой-то занюханной квартирке мальчик живет совсем другой жизнью. Он играет в своей группе, он наполняет свою комнату странными предметами, у него на полках стоят какие-то странные штуки, а на стене висят какие-то странные коллажи. Он живет в мире, который создал сам, об этом, собственно, и фильм.