Знание-сила, 2004 № 02 (920)

Отвратительно, согласится читатель замятинского романа, познакомившись с результатами "царствия Разума". Но если на секунду задуматься: а как насчет сна разума, рождающего чудовищ? Но эти мысли приходят не сразу, не после первого прочтения...

Быть может, противоречия романа отчасти связаны с полемикой, от нас уже, к счастью, далекой, но для Замятина составлявшие сущность его жизни. Полемики не только социальной, но и чисто литературной: Замятин был одним из наиболее резких критиков набиравшей силу идеологии — Пролеткульта, в котором автор романа "Мы" безошибочно распознал тирана, не уступавшего тому, чей портрет еще не висел на всех общественных зданиях и в кабинетах, как десятилетиями позже.

К тому времени идею разумной организации общественной жизни, развитую, кстати, еще одним фантастом и утопистом — Александром Богдановым (Малиновским), подхватило молодое поколение "пролетарских" поэтов, не обладавших ни его образованием, ни кругозором. Они рисовали апофеоз Машины, железного мессии, который сокрушит старый мир со всей его обветшалой "буржуазной культурой", а взамен построит новый: мир идеальной организации и порядка, мир-фабрику, мир вычисляемого человеческого счастья, полного растворения каждого во всех. Уже не ансамбль разнообразных "Я", но всеобщее, интегрирующее "Мы".

Евгений Замятин с женой. Ривьера, 1932 г

Причем замыслы этого нового "мы-человечества" не ограничиваются старушкой Землей — все мироздание отныне расчерчено под единую строительную площадку для будущих "организаторов". Уже на первой странице замятинского романа глаз цепляется за фразу, которую стоит перечитать еще раз, обращая внимание буквально на каждое слово: "Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах — быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытаем слово".

Тоже, между прочим, "космизм", которым сегодня принято восхищаться. Он внушал бы куда меньше опасений, если б замыслы героев романа остались только на бумаге - увы, у этих героев были реальные прототипы. И утопии пролеткультовцев очень скоро и абсолютно серьезно начали воплощать в жизнь другие — просто "культовцы".

Вот, например, вопрос на засыпку: откуда эти чудовищные инструкции-воззвания? "Сорок тысяч в шеренгу... Проверка линии — залп. Выстрел вдоль линии. Снарядополет — десять миллиметров от лбов. Тридцать лбов слизано — люди в брак". Что это, внутреннее распоряжение по ОГПУ? Вовсе нет: процитировано несколько строк из последней изданной книги одного из видных теоретиков Пролеткульта Алексея Гастева "Слова под прессом". Написанной, кстати, почти одновременно с романом Замятина. Для Гастева Машина была новым божеством, а пролетариат — ее новым духовенством. То, что пролетариат, слившись с Машиной, станет хозяином мира, для главного адепта Пролеткульта сомнений не составляло. Между прочим, это у Гастева впервые — на три года раньше Замятина — промелькнул этот чудовищный образ: полностью лишенный индивидуальности "нумер·". Другое дело, что Алексей Гастев не видел в этом ничего страшного, наоборот, мир Нумеров представлялся ему желанной утопией, за построение которой и жизнь отдать не грех!

Дружеский шарж Ю. Анненкова

Теперь понятно, что за образ неотступно сопровождал автора романа "Мы". "Наших" он знал прекрасно. Хотя никак не могу взять в толк: как же он, такой проницательный, не смог предугадать единственно возможной реакции власти на свое произведение?

История издания замятинского романа — история, увы, в основном зарубежная, не наша.

Сам-то писатель отнюдь не считал, что составляет пасквиль на идеалы победившей революции (что ему вменили в вину). Это отмечали и первые рецензенты на книгу, наши и зарубежные. Среди коих нельзя обойти молчанием одного рецензента, отметившего по горячим следам: "Вполне вероятно, однако, что Замятин вовсе и не думал избрать советский режим главной мишенью своей сатиры... Цель Замятина, видимо, не изобразить конкретную страну, а показать, чем нам грозит машинная цивилизация". Имя написавшего это — Джордж Оруэлл.

Однако в России опубликовать роман не удалось — хотя на дворе стоял не пресловутый 37-й год: еще не отпраздновали и трехлетнюю годовщину революции! Есть версия, что одним из первых читателей замятинского романа был ленинградский партбосс Григорий Зиновьев. Литературной фронды он, естественно, недолюбливал, а Евгений Замятин, занимавший тогда пост председателя ленинградского отделения Союза писателей, в глазах партийного начальства априори вызывал подозрения. Кроме того, можно предположить, что Зиновьев был человеком неглупым и в романе Замятина прочитал как раз то, что и должно было превратить зыбкое подозрение в стопроцентную уверенность.

Автограф Е. Замятина в его книге "Житие Блохи", иллюстрации Б. Кустодиева

Первая обложка романа Е. Замятина "Мы", изданном на английском языке

Короче, партийная цензура роман "Мы" завернула. Однако тогда, в 1921-м, это еще не означало, что за автором тут же прикатил "черный воронок" и не только опальная книга, но и сам он бесследно сгинул в черной дыре ГУЛАГа. Вскоре все это придет, пока же в стране допускались литературные дискуссии, многие советские авторы свободно печатались за рубежом и вообще позволяли себе то, за что потом — не пройдет и десяти лет — придется расплачиваться свободой и жизнью. Но роману Замятина не повезло: на этой книге (первой такой жертве в советской литературе?) был удачно апробирован определенный метод "литературной полемики", хорошо послуживший в дальнейшем. Еще ненапечатанный роман цитировали и громили в печати — по рукописи! Каким-то образом ее содержание стало известно спорым и разгоряченным азартом охоты борзописцам, и травля началась.

В отчаянье автор переправил рукопись за рубеж, и первое издание романа "Мы" вышло в Праге на чешском языке. В 1924 году его перевели с чешского на английский, после чего книга пошла гулять по всему миру. Только в 1927-м Замятин впервые прочитал свое произведение... на родном языке, на котором оно и было написано. Но снова — Прага, эмигрантский журнал "Воля России".

Пошла вторая волна охоты на еретика (Замятин, кстати, очень любил это слово!), причем на сей раз дело не ограничилось разносами в газетах. Писателя фактически отлучили от литературы: были запрещены или просто сняты без всяких объяснений его пьесы, одна за другой вылетели из планов издательств книги. День ото дня вокруг Замятина росла зловещая пустота.

Чем это грозит, он догадывался. Нужно было делать выбор, и в 1931 году Сталин получил его письмо. По сути, это прошение о помиловании: "Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся травли". В конце письма автор просит заменить ему высшую меру наказания ("если я действительно преступник и заслуживаю кары") на высылку из страны.

Четвертая обложка романа Е. Замятина "Мы", изданном на английском языке