Знание-сила, 2003 № 05 (911)

Когда Кеплер смотрел на небо или на Землю с Луны, Солнца или Юпитера — а космические ландшафты он видел всегда: их не заслоняли ни безбрежные этажерки цифр, ни стены его дома, ни хлопоты домочадцев, ни даже невыплаты жалованья, обрекавшие его семейство на полуобморочное существование, — он был тем, что он видел. Или тем, что мы видим в нем, знать ничего нс желая о его «быте». Легенда о яблоке, возвестившем Ньютону закон всемирного тяготения, повествует о чем-то подобном. Ведь только в специальном восприятии мира удар по макушке равен научному откровению.

Когда Кеплер смотрел в себя, вооружившись своим гороскопом, он видел лишь драму теней, отбрасываемых им в умы ближних. Так, как Кеплер видит себя, его видели другие. Тут нет и отсвета тайны. Гороскоп — это конфигурация небесных тел, помогающая хоть как-то прояснить, разложить на общепонятные «причины» его персональную драму. Это небесный иероглиф его земной судьбы, но ничего замечательного в нем нет, как нет никакой тайны в рентгеновском изображении каверн какого-то тела.

И потому «гороскоп» Кеплера ныне справедливо забыт. Но иная судьба ожидала «Снежинку».

Миниатюра «О шестиугольных снежинках» — это раритет науки, документ теоретической кристаллографии и гордость ее истории. «Изобилие глубочайших идей, широта подхода при рассмотрении причин образования снежинок, замечательные геометрические обобщения, смелость и остроумие высказанных гипотез поражают и сейчас» — вот авторитетное мнение историка кристаллографии И.И. Шифрановского.

«Снежинка» — это новогоднее подношение покровителю. Астроном, привыкший к телескопическому облику Вселенной, разглядывает в зеркале геометрии ее малое чудо. «Господин благодетель» характеризуется в изысканно маньеристской манере, как тонкий ценитель Ничто. Поиск Ничто, достойного своего знатока, и составляет зачин работы.

Затевается интеллектуальное пиршество, которое будет тем изысканнее, чем ближе окажется к своему божественному прообразу — творению из ничего. И для начала покровитель одаряется вопросом о причине шестиугольности снега: «Почему нс бывает 5-угольных или 7-угольных снежинок?»

«Причины», конечно, понимаются еще по Аристотелю: кроме материальной, учитываются также действующие, формальные и целевые. Материальная сразу отвергается, ведь исходное вещество снега не содержит никаких звездочек, что обосновывается неспособностью пара себя самого ограничивать. Но какова действующая причина? «Врождена» шестиричность снежинке или она ею «приобретается»? Если приобретается, то как? А если врождена, то «что следует считать врожденным: воплощенный в шестиугольном архетип красоты или знание цели, к которой приводит эта форма?»

Обсуждение пчелиных сот, зерен граната, горошин в стручке, раковины улиток, цветов и морозных узоров показывает, что их геометрия не определяется одной причиной. Форма раковины, например, создается одушевленным существом, но объясняется свойствами ее материала. Так же обстоит дело с зернами граната: пластичные шарики, вдавливаясь друг в друга в тесноте плода, обретают ромбическую форму — здесь тоже действует материальная сила. Форма сот, напротив, вызывается их назначением — целевой причиной. Поэтому нет нужды тревожить души пчел геометрией. Можно «не беспокоиться о том, как извлечь сущность крохотной души, заключенной в пчеле, из созерцания возводимых ею фигур», здесь и так все ясно.

Со снежинкой труднее. Не удастся ее собрать ни из шариков, ни из кубиков, ни из пифагорейских или платоновых тел. Приходится допустить, что «в теле Земли существует некая формообразующая сила, носителем которой является пар, подобно тому как человеческая душа является носителем духа». И эта душа Земли в своих созданиях, по крайней мере самых достойных, «предпочитает подражать расположению вершин октаэдра». В том числе и в снежинке.

Снежинка, в дополнение к уже известным всем душам (растительным, животным и разумным), одаряется особой, геометрической душой. Правда, для этого приходится идти на отважные обобщения: «весь род душ родствен геометрически правильным, или космопоэтическим фигурам, как в этом убеждают многочисленные примеры».

Аргумент этот, так сказать, антропный — от сродства всех душ с нашей. Но и он не помогает прийти к твердому выводу. В завершение все гипотезы систематизируются в пять основных. Первые четыре находят возражения, тогда как в пользу пятой высказываются некие доводы. А выглядит эта последняя сакраментальным вопросом: «Быть может, наконец, сама формообразующая природа в своей глубочайшей сущности сопричастна правильному шестиугольнику?»

Так что же в итоге? Если иметь в виду исходный вопрос — о причине шестиричности снега, то он не получил окончательного ответа. Нет его и сегодня. Последователями Кеплера подхвачен сам метод — способ виденья кристаллических, да и не только кристаллических, творений природы.

По сути, ничего, кроме схемы лучей, Кеплер в снежинке уже не видит. Он ищет только зависимость фигуры снежинки от ее материи. Зоркость к деталям нужна лишь затем, чтобы угадать, как обстоят дела на заднем плане — там, в глубине, где, собственно, и происходят «события», в микроскопической перспективе. Всякому факту поверхности соответствует факт глубины. Если здесь что-то изменилось, значит там, в закулисьс, что-то переместилось. Так выглядит вход в современную кристаллографию со стороны механики. Но для Кеплера смысл проведенной работы, конечно, не в том. Ибо настигнута цель более возвышенная. «Не я ли, — восклицает астроном. — умудрился из этого почти Ничто сотворить почти целый мир со всем, что в нем находится? Не я ли, отправляясь от крохотной души самого маленького из живых существ, трижды обнаруживал душу самого большого из земных существ — земного шара — в атоме снега?»

«Пока я писал эти строки, снова пошел снег, причем еще пуще прежнего. Я прилежно принялся разглядывать снежинки». Почему они плоские, если облака объемны? Ведь если бы шарики сталкивались и слипались в объеме, то каждый из них соприкасался бы с 6-ю другими, а это уже зацепка. «Предаваясь этим мучительным размышлениям.., я вдруг вспомнил, что мне не раз приходилось с удивлением наблюдать, как звездочки такого рода ложились плашмя не сразу после того, как падали на землю. Несколько мгновений их части стояли торчком и лишь некоторое время спустя опускались на землю».

Спрашивается, отчего это, глядя на снегопад, 40-летний астроном предается столь тщательным наблюдениям и мучительным размышлениям? Ведь не для того же, чтобы преподать нам основы теоретической кристаллографии.

Снежинка стала тайной, мистерией, но почему? Нормальный человек умирает, так и нс рассмотрев снежинку в снеге. Немногие успели пересчитать число ее лучей. Но до Кеплера ни один человек не озадачился вопросом: почему их 6, а не 8 или 10? Таков же исходный вопрос «Космографической тайны»: почему планет именно 6? Но там хоть предмет вопрошания достойный, а здесь?

Похоже, что снежинка — повод, а не причина этих размышлений. Примем во внимание, что общеизвестный типографский знак, изображаемый «*» и именуемый звездочкой, отражает негативный оттиск звезды и одновременно отвлеченную схему снежинки. Но излревле в звездах опознавались души людей — Кеплер лишь считывает с них эйдетическую потенцию. Как истый звездочет, он выбрал снежинку не только, а может быть, и не столько из соображений симметрии, сколько из-за ее сродства с небом.

Сама центрально-симметричная лучевая форма снежинки позволяет ее трактовать как исток земной энергии и как сток небесной. Снежинка — это точечный очаг тепла, схваченный холодом. Тепло, признает Кеплер, побеждено, но даже в поражении сохраняет свое достоинство. (Следует ссылка на античные добродетели.) Снежинка — это центр кристаллизации стихий. Каких, природных или человеческих?

Нынче подобные занятия называют «Игрой в бисер». По Гессе, это «игра со всеми смыслами и ценностями культуры», позволяющая теоретически «проигрывать все духовное содержание Вселенной». Ибо в эту игру «с одинаковой легкостью включались как основные понятия веры, библейское речение или высказывание святого из мессы, так и геометрическая аксиома или же мелодия Моцарта. Мы не впадем в преувеличение, если осмелимся заявить: для узкого круга истинных мастеров Игра была почти равнозначна богослужению, хотя от создания собственной теологии она уклонялась».