О повестях и рассказах гг. Горького и Чехова

«Здорово пущают» и все «Трое». А один из них, Илья Лунев, кроме того, и поступки экстренные совершает, буйствует, человека убивает, – и все-таки остается тряпкой, вполне управляемой ненавистными ему «законами и силами». И странное впечатление производит состав пятого тома рассказов г. Горького, в котором, кроме повести «Трое», напечатана только «Песня о Буревестнике». Буревестник так красиво грозно, «черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает». Это наверху, в облаках и тучах, а на земле, в повести «Трое», только тряпичность, пьянство, бессмысленное буйство да красивая словесность…

Все это, однако, не мешает и не должно мешать успеху г. Горького. Быть может, в числе тех десятков тысяч, которые в несколько месяцев расхватали экземпляры его рассказов, и многие читают его с тем специальным интересом, с каким Варенька Олесова упивается французскими «злодеями». Но есть и иные. Они скажут вместе с незнакомцем в «Читателе»: «Где у него (современного человека) те идеалы, ради которых он пошел бы на подвиг? Вот почему живется так бедно и скучно, вот почему обессилел в человеке дух творчества… Некоторые слепо ищут чего-то, что, окрыляя ум, восстановите бы веру людей в самих себя. Часто идут не в ту строну, где хранится все вечное, объединяющее людей, где живет Бог… Те, которые ошибаются в путях к истине, – погибнут! Пускай, не нужно им мешать, не стоит их жалеть – людей много! Важно стремление, важно желание найти Бога». К этому, кроме выше сделанной оговорки, можно прибавить следующее: людей много, это верно, и между ними много таких, о гибели которых никто не пожалеет. Но людей, ищущих «путей к истине» и желающих «восстановить веру людей в самих себя», вовсе не много. И между ними еще меньше талантливых людей слова…

«Будничная» жизнь, почти не изображаемая г. Горьким, хотя и вызывающая целый поток гневных речей его героев, находит своего бытописателя в г. Чехове. Из огромной тусклой картины ее пошлости, мелочности, лицемерия он без разбора и связи выхватывал то один, то другой эпизод и без печали и гнева предъявлял их читателю. Это был длинный ряд анекдотов, мастерски отделанных вообще и часто написанных так, как рассказывают устные мастера этого дела: сам не улыбнется, а слушатели хохочут. Отношение самого автора к рисуемым им бесчисленным картинкам ничем не обнаруживалось, тем более что и в его выборе сюжетов не было ничего определенного; мало того, самое слово «выбор» тут как будто неуместно было, а одинаково шло в художественную обработку все, что случайно попадалось на глаза. И за г. Чеховым, не имея и малой доли его таланта, пошло по этой дороге множество беллетристов. Они и остались на ней. Г. Чехов не остался. К сожалению, г. Маркс издает сочинения г. Чехова без хронологических дат, и трудно сказать, когда именно наступил перелом в его настроении или, вернее, когда он нажил себе определенное настроение. Конечно, это совершилось не вдруг, но, во всяком случае, между ранними и позднейшими его произведениями – огромная разница. Разница и по внешнему виду: от маленьких картинок в одну, две, три странички он перешел к повестям. И дебюты г. Чехова в этом направлении гораздо удачнее опытов г. Горького. У него нет ярких, кричащих красок, имеющихся в изобилии на палитре г. Горького, но нет и его угловатостей, он гораздо уравновешеннее. В его переходе к рассказам сравнительно большого размера сказалась та же потребность обобщить, объединить случайные осколки жизни, которая выразилась у старого профессора «Скучной истории» тоской по «общей идее» и которая знакома и г. Горькому. Но его не соблазняют ни французские «злодеи», ни какие бы то ни было другие «необыкновенные герои». Он даже как бы боится их и, во всяком случае, относится к ним скептически.

Вогюе в своих двух статьях о гг. Чехове и Горьком предается некоторым недоуменным размышлениям о русской тоске. Он не понимает ее. И ему кажется, что русский гений после Пушкина – Тургенева все более и более удаляется от западного склада ума и чувства, приближаясь к буддизму, – не в смысле религиозной системы, а в смысле настроения. Любопытно объяснение, даваемое французским критиком комедии г. Чехова «Дядя Ваня»: жили-были люди мирно, тихо, спокойно, но в среду их вторгнулись выдающийся ум в лице профессора и выдающаяся красота в лице его жены; это вторжение ума и красоты произвело трагический кавардак, благополучно окончившийся, как только профессор и его жена удалились. Таким образом, с той точки зрения, на которой стоит г. Чехов, лучи ума и красоты не освещают жизни, по крайней мере, русской жизни, а лишь безнужно взбудораживают ее. Это очень остроумное объяснение. Оно было бы, кроме того, и верно, если бы профессор «Дяди Вани» был действительно лучом света, представителем ума, а не надутым и самодовольным педантом. Но в мысли Вогюе есть косвенный намек на истину. С точки зрения г. Чехова, в изображаемой им действительности нет места героям, – их неизбежно захлестнет грязная волна пошлости. Нужна какая-то резкая перемена декораций, чтобы эти отношения изменились. Г. Чехов провидит ее в более или менее отдаленном будущем. В конце повести «Дуэль» фон Корен несколько неожиданно размышляет так: «В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает: быть может, доплывут до настоящей правды». Большею уверенностью звучат, к сожалению, почти механически приставленные заключительные слова героинь комедий «Дядя Ваня» и «Три сестры»…

Издание сочинений г. Чехова до сих пор не закончено, да и помимо того страшно подводить относительно его итоги, – до них еще далеко…

P. S. Мне указывают, по поводу моих заметок о рассказах г. Чирикова, что книги под заглавием «Историческая сила критической личности», действительно нет, но автор разумел не книгу, а статью Шелгунова под этим заглавием. Спешу оговорить свою ошибку и извиниться перед почтенным автором.

февраль 1902 г.

Примечания

1

затруднение от изобилия (франц.).

2

Здесь будет уместно ответить на некоторые обращенные ко мне вопросы по поводу напечатанных в прошлом году двух «Отрывков о религии». «Будут ли эти „отрывки“ продолжаться», – спрашивают меня. Будут, но я не знаю когда {8} . Я должен покаяться, что начал их печатать, не рассчитав своих сил и своего времени, поглощенного текущей работой. – Примеч. Н. К. Михайловского.

Комментарии

1

Начало заметок печаталось в «Русском богатстве» (1902, № 1) под заголовком «О повестях и рассказах гг. Ф. Потехина, Ивана Щеглова, Н. Тимковского, Алексея Плетнева, кн. Барятинского, Евгения Чирикова, М. Горького, Антона Чехова». Однако в конце статьи Михайловский сослался на то, что для беседы о Горьком и Чехове, «этих царях современного русского рассказа», у него осталось слишком мало места и он откладывает статью до следующего месяца (Михайловский Н. К. Последние сочинения. Т. 2, с. 151).

2

Творчеству Чехова Михайловский посвятил статьи: «Об отцах и детях и о г. Чехове» (1890), «Палата № 6» (1892), «Кое-что о г. Чехове» (1900). Первая и третья вошли в сборники Михайловского 1957 г. и 1989 г. Две статьи о Горьком – «О г. Максиме Горьком и его героях» и «Еще о г. Максиме Горьком и его героях» – также вошли в эти сборники. Михайловский написал также рецензию на пьесу Горького «Мещане» («Рус. богатство», 1902, № 4) и статью о «На дне» («Рус. богатство», 1903, № 4).

3

Статьи Э.-М. Вогюе (1848–1910) вышли в русском переводе Максим Горький. Произведения и личность писателя. Спб., 1902; Антон Чехов. М., 1902.

4

Михайловский цитировал слова старого профессора из «Скучной истории» в своих статьях «Об отцах и детях и о г. Чехове» (VI, 779–780) и «Кое-что о г. Чехове» (Последние сочинения. Т. 2, с. 301).