Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

Произвольная рифмовка — ababeccedidi ababa.

Возвращаясь к листу 13 об., обнаруживаем там странный набор дат (проставленных, вероятно, нашим поэтом после того, как он отверг беловую рукопись «Тавриды»):

Первый ряд цифр относится, по-видимому, к годам учебы Пушкина в Царском, 1811–17, второй же — к его разгульному пребыванию в С.-Петербурге (зима 1817–18 гг. рассматривается отдельно?)

Далее на той же странице идут четыре неравномерные колонки дат, охватывающие девятнадцать лет, из которых, по крайней мере, девять были еще впереди:

Предсказатели утверждают, что человек пишет дату своей будущей смерти всегда несколько иначе, чем любую другую дату прошлого или будущего. Пушкин, интерес которого к предсказаниям был почти что болезненным, возможно, пытался здесь, на примере 16 апр. 1822 г., определить, не отличается ли его «22» каким-то образом от других написанных им дат. Полагаю, что дата «16 avr[il] 1822» может относиться ко времени написания приведенного далее фрагмента «Тавриды». Не было ли это накануне дуэли Пушкина с Зубовым? (См. коммент. к главе Шестой, XXIX–XXX). Между прочим, ошибка Якушкина, прочитавшего французское «avr.» как русское «авг.», привела к тому, что некоторые составители сочинений сочли временем написания XXXIII строфы главы Первой «ЕО» или того, что ею впоследствии стало, дату «16 авг.»!

Внизу той же страницы (л. 13 об.) после приведенных цифр идут двенадцать строк стихов, из которых пять последних превратятся в строки 7–10 и 12 строфы XXXIII главы Первой «ЕО»:

Рифмы — babacee ddidi.

Надо отметить, что хотя этот отрывок, несомненно, относится к неоконченной «Тавриде», горная тропа в Крыму (вероятно, над деревней Гурзуф) никак не связана с «грациозными играми» девочки на таганрогском берегу примерно в 300 милях к северо-востоку в другой части России. Речь шла, таким образом, не о том событии, которое описывает в своих мемуарах Мария Волконская; этот хрустальный башмачок — не с ее ножки; возможно, он подошел бы Екатерине, но это всего лишь догадка, основанная на том, что Пушкин был увлечен ею, живя три недели в Гурзуфе. В действительности же, важно, как мы сейчас увидим (поскольку должны прервать историю XXXIII строфы главы Первой, чтобы представить третью даму), что часть строфы «ЕО» Пушкин взял из фрагмента, находящегося внизу л. 13 об., превратив крымские горы в одесское побережье.

Теперь мы можем обратиться к даме, которая особенно занимала мысли нашего поэта в 1824 г. Третья претендентка на роль Дамы Моря — графиня Елизавета (Elise) Воронцова (или Woronzoff, как тогда писали эту фамилию, следуя ужасной немецкой моде восемнадцатого столетия), красавица-полячка, жена новороссийского генерал-губернатора, к канцелярии которого в Одессе был приписан Пушкин. Роман между Пушкиным и графиней Воронцовой (урожденной графиней Браницкой, 1792–1880) зашел, по-видимому, не слишком далеко и продолжался недолго. Она приехала в Одессу (из Белой Церкви, имения Браницких в Киевской губернии) 6 сент. 1823 г. (Пушкин к тому времени прожил в Одессе уже около двух месяцев). Она была на последнем месяце беременности; и хотя в любовных историях того времени таким мелочам значения не придавалось, Пушкин, кажется, заинтересовался ею только в ноябре того года. Наиболее страстный период ухаживаний Пушкина продолжался до середины июня 1824 г. при демоническом потворстве ее любовника Александра Раевского, который, как говорили, использовал своего друга Пушкина в качестве громоотвода; негодование обманутого мужа, впрочем, было бы не слишком бурным: у Воронцова были свои любовные делишки. Поэт рисует ее профиль на полях черновиков, начиная со строфы XXIII главы Первой (см. мои коммент. к этой строфе); он возникает затем рядом с концом строфы XXIII (см. коммент.) и началом строфы XXIV главы Второй. Она отплыла на яхте в Крым 14 июня 1824 г. и возвратилась в Одессу лишь 25 июля. Через неделю (31 июля) Пушкин уехал в Михайловское (см. коммент. к «Путешествию Онегина», XXX, 13). Они переписывались всю осень этого года, после чего наш поэт погрузился в ряд более или менее сомнительных интриг с разными дамами семейства Осиповых — Вульф (см. коммент. к главе Пятой, XXXII, 11).

Имеется любопытное письмо [25] княгини Веры Вяземской от 11 июля 1824 г. к мужу (Петру Вяземскому, поэту, близкому другу Пушкина) из Одессы, куда она прибыла из Москвы с детьми 7 июня. Весьма живым французским языком она описывает сцену на скалистом побережье. Это могло бы случиться только на второй неделе июня 1824 г. или, скажем, числа 10-го июня. В этот день Вера Вяземская, Елизавета Воронцова и Пушкин отправились ждать у самого края воды девятого вала в чреде нарастающих волн прибоя и, спасаясь от накатившей волны, вымокли в брызгах. Вера Вяземская была доверенным лицом Пушкина, и его восхищение прелестными ножками графини в прелестном поспешном бегстве не могло остаться ею незамеченным. Я думаю, Пушкин обещал Вере Вяземской, что запечатлеет эту прогулку в одной из строф «ЕО». Отступление о ножках в главе Первой, за исключением XXXIII строфы, было написано несколькими месяцами ранее (строфы располагались в ином порядке), но теперь наш поэт припомнил, что в старой тетради 1822 г. у него есть некие строки, которые могут пригодиться для строфы «ЕО». Вскоре после прогулки и обещания, не позднее 13 июня, он просмотрел отрывок «За нею по наклону гор», записанный на л. 13 об. кишиневской тетради 2366. Этот отрывок я уже цитировал. Поэт решил его переработать. На той же странице (л. 13 об.) среди набросков 1822 г. имеется беглая запись по-французски пушкинским почерком 1824 г.:

Это — формула онегинской строфы (четыре строки с перекрестной рифмой, два двустишия с парной, четыре строки с кольцевой рифмой и заключительное двустишие), которую Пушкин решает использовать при переработке отрывка. Первые четыре строки (с рифмой baba) можно было отбросить, поскольку сцену в горах должна заменить морская сцена. Следующие строки:

К слову «следов» нет рифмы, и оставляется рабочий пропуск примерно в три строки, прежде чем отрывок будет продолжен:

Пушкин обнаруживает свободное место на л. 17 об. той же тетради двухлетней давности и начинает соединять прежние строки с новыми, имеющими типично онегинскую интонацию. Полагаю, что «ты помнишь» (вместо «я помню» в окончательном тексте) обращено к Вере Вяземской, вместе с поэтом бывшей свидетельницей того, как волны устремлялись к ее (Елизаветы Воронцовой) ногам: