Занавес

Виновен ли Эдип? Это слово, заимствованное из юридического словаря, в данном случае не имеет никакого смысла. В конце «Царя Эдипа» герой выкалывает себе глаза застежкой от туники повесившейся Иоакасты. Что это с его стороны: акт правосудия, который он применяет к себе самому? Стремление себя наказать? Или же скорее крик отчаяния? Желание никогда больше не видеть тех ужасов, причиной и мишенью которых является он сам? То есть желание не справедливости, но небытия? В «Эдипе в Колоне», последней пьесе, оставшейся нам от Софокла, Эдип, отныне слепой, яростно протестует против обвинений Креонта и объявляет себя невиновным под одобрительным взглядом сопровождающей его Антигоны.

Имея некогда возможность наблюдать государственных деятелей-коммунистов, я с удивлением должен был констатировать, что они зачастую оказывались весьма критичны по отношению к реальности, возникшей в результате их действий, которые на их глазах превратились в неконтролируемую цепь событий. Если они и в самом деле были столь проницательны, скажете вы, почему же тогда хлопнули дверью? Из оппортунизма? Из любви к власти? Из страха? Возможно. Но нельзя исключить, что, по крайней мере, хоть кто-то из них действовал, руководствуясь чувством ответственности за некое деяние, которому они когда-то помогли свершиться в этом мире, и свое авторство они не собираются отрицать, постоянно лелея надежду, что его можно как-то исправить, изменить, вновь придать ему утраченный смысл. Чем больше эта надежда представляется иллюзорной, тем в большей степени проявляется трагичность их существования.

В десятой главе романа «По ком звонит колокол» Хемингуэй рассказывает про тот день, когда республиканцы (именно им он симпатизирует как человек и как автор) заняли небольшой городок, выбив оттуда фашистов. Без всякого судебного процесса они приговаривают к смерти два десятка человек и сгоняют их на площадь, где стоят люди, вооруженные цепами, вилами, косами, чтобы убить виновных. Виновных? Большинству из них можно поставить в вину лишь пассивное участие в фашистской партии, так что палачи, простые люди, которые хорошо их знают и не испытывают к ним ненависти, поначалу ведут себя робко и сдержанно; и лишь под воздействием алкоголя, а потом еще и крови они возбуждаются, так что сцена (подробное описание занимает почти десятую часть романа) заканчивается чудовищным взрывом жестокости, когда все вокруг становится адом.

Эстетические концепции без конца превращаются в вопросы; я спрашиваю себя: трагична ли История? Скажем по-другому: имеет ли смысл понятие трагического вне конкретной судьбы? Когда История приводит в движение массы, армии, страдания и наказания, больше невозможно отделить одну от другой различные проявления воли; трагедия полностью поглощена половодьем нечистот, затопивших мир.

В крайнем случае можно поискать трагедию под обломками ужаса, в первом побуждении тех, кто осмелился рискнуть собственной жизнью ради своей истины.

Но существуют ужасы, под которыми никакие археологические раскопки не найдут ни малейшего признака трагического: убийства ради денег, хуже того — в силу заблуждения; еще хуже — по глупости.

Ад (ад на земле) — это не трагедия; ад — это ужас без малейшего следа трагедии.

Часть шестая

Разорванная завеса

Бедный деревенский дворянин Алонсо Кихада решил стать странствующим рыцарем и назвал себя Дон Кихотом Ламанчским. Как определить его личность? Он тот, кем он не является.

Он крадет у своего цирюльника медный тазик, который принимает за шлем. Позднее цирюльник случайно заходит в таверну, где видит Дон Кихота с приятелями; он замечает свой тазик и хочет забрать его обратно. Но гордый Дон Кихот отказывается считать шлем тазиком для бритья. Сразу же предмет, на первый взгляд столь простой, становится предметом серьезного обсуждения. Как доказать, что надетый на голову тазик не есть шлем? Шаловливая компания, желая развлечься, заявляет, что единственный объективный способ выявить истину — это тайное голосование. Все присутствующие принимают в нем участие, и результат вполне ясен: данный предмет признан шлемом. Чудесная онтологическая шутка!

Дон Кихот влюблен в Дульсинею. Он видел ее лишь мельком, а возможно, и никогда. Он влюблен, но, как говорит сам себе, «это только потому, что странствующие рыцари должны быть влюблены». Неверность, предательство, любовные разочарования — вся повествовательная литература знает об этом уже давно. Но*у Сервантеса не влюбленные, а любовь, само понятие любви ставится под сомнение. Ибо что это за любовь, если любишь женщину, которую не знаешь? Этот вопрос касается нас всех: если с детства примеры любви не побуждали нас следовать им, узнаем ли мы, что означает любить?

Бедный деревенский дворянин Алонсо Кихада открыл историю искусства романа тремя экзистенциальными вопросами: что есть личность человека? что есть истина? что есть любовь?

Еще одно посещение Праги после 1989 года. Из книжного шкафа приятеля я наугад вынимаю книгу Яромира Йона, чешского писателя, работавшего в период между войнами. Роман давно забытый; он называется «Взрывное чудовище», и я прочел его тогда в первый раз. Написанный около 1932 года, он рассказывает историю, которая происходит за десять лет до того, в первые годы после провозглашения в 1918 году Чехословацкой республики. Господин Энгельберт, советник по лесному хозяйству во времена старого режима монархии Габсбургов, переезжает в Прагу, чтобы пожить там после выхода на пенсию; но, столкнувшись с агрессивным «модернизмом» молодого государства, все больше разочаровывается. Ситуация очень хорошо известная. Однако есть и нечто новое: ужас современного мира и проклятие для господина Энгельберта — это вовсе не власть денег и не надменность карьеристов, а шум; причем не старый шум грозы или молота, а новый шум моторов, особенно автомобилей и мотоциклов: «взрывных чудовищ».

Несчастный господин Энгельберт: поначалу он поселяется на вилле в фешенебельном жилом квартале; здесь впервые автомобили выступают как воплощение зла и заставляют его пуститься в бегство. Он переезжает в другой квартал, весьма довольный, что на его улицах запрещено автомобильное движение. Не зная, что этот запрет является лишь временным, он однажды ночью в ужасе слышит, как «взрывные чудовища» вновь гудят под его окнами. С тех пор он отправляется в постель лишь с ватными шариками в ушах, понимая, что «сон — это самая важная из всех человеческих потребностей и что смерть, вызванная невозможностью заснуть, является наихудшей из всех смертей». Он ищет тишину в сельских отелях (тщетно), В провинциальных городках у бывших коллег (тщетно) и в конечном счете предпочитает проводить ночи в поездах, которые, с их мягким, архаичным шумом, обеспечивают загнанному человеку относительно спокойный сон.

Когда Йон писал свой роман, на сотню жителей Праги, а возможно, и на тысячу приходился один автомобиль. То есть именно тогда, когда этот шумовой феномен (шум моторов) был еще относительно редок и проявлял себя во всей своей удивительной первозданности. Выведем отсюда общее правило: экзистенциальное значение социального феномена воспринимается с особой остротой не в самый яркий момент, а тогда, когда находится еще в зачатке, когда феномен несравнимо слабее того, каким станет в будущем. Ницше замечает, что в XVI веке Церковь нигде в мире не была менее коррумпирована, чем в Германии, и именно поэтому Реформа родилась именно здесь, ибо «самые ростки коррупции представлялись нестерпимыми». Бюрократия в эпоху Кафки была младенчески невинна по сравнению с сегодняшней, вот почему именно Кафка вскрыл ее чудовищность, которая с тех пор сделалась банальной и перестала кого-либо интересовать. В шестидесятые годы XX столетия блестящие философы подвергли критике «общество потребления», но с течением времени реальность превзошла эту самую критику с такой карикатурной остротой, что ссылаться на это даже как-то неловко. Ибо стоит вспомнить еще одно общее правило: в то время как реальность повторяется без всякого стыда, мысль перед лицом повторяющейся реальности постепенно затухает.