Из записной книжки Гете

Нелепо требовать от художника, чтобы он изображал все формы или хотя бы множество форм. Разве сама природа иной раз на целую провинцию не отпускает один-единственный тип людей? Кто хочет стать всеобъемлющим, не становится ничем, ограниченность необходима художнику, как и всякому, кто желает создать нечто значительное. Приверженность к одним и тем же предметам, к шкафу со старой домашней утварью и диковинным лохмотьям, сделала Рембрандта тем, кто он есть. Я хочу сказать здесь несколько слов о светотени, хотя, по существу, это относится лишь к рисунку. Упорная работа над одной и той же фигурой, всегда одинаково освещенной, не может в конце концов не привести того, кто умеет смотреть, к открытию всех секретов, а тогда уж объект работы художника неминуемо предстанет таким, каков он в действительности. Теперь представь себе работу над одной формой под самым разным светом, она будет делаться, все живее, правдоподобнее, округлее и, наконец, станет тобою самим. Но тут же вспомни, что любой человеческой силе поставлен предел. Многое ли ты в состоянии так воспринять, чтобы оно, однажды сотворенное тобою, родилось заново? Спроси себя об этом! Исходя из простого, домашнего, попробуй, если можешь, объять вселенную.

II. ТРЕТЬЕ ПАЛОМНИЧЕСТВО КО ГРОБУ ЭРВИНА В ИЮЛЕ 1775 ГОДА

Снова у твоей могилы, у памятника вечной жизни в тебе, склонившись над твоей гробницей, священный Эрвин, я чувствую, благодарение богу, что остался таким, как был, и по-прежнему глубоко растроган твоим величьем и — о, блаженство! — еще глубже, еще взволнованнее, чем некогда, растроган твоею правдой, ибо прежде я из ребяческой преданности нередко старался чтить то, что не внушало мне никаких чувств и, сам себя обманывая, в любовном рвении золотил лишенные правды и силы предметы. Одна за другою упадали туманные пелены с моих глаз, но ты не покинула моего сердца, все одухотворяющая любовь! Ты, живущая подле правды, хоть они и говорят, что ты боишься света и растворяешься в тумане.

Ты един, и ты жив, ты зачат и созрел, ты не собран из частей и заплат. Пред тобой, как пред вспенившимся водопадом могучего Рейна, как пред сияющей, вечно заснеженной вершиной горы, как пред зрелищем широко раскинувшегося, радостно-синего моря или скал, упершихся в облака, и твоих сумеречных долин, серый Сен-Готард, как пред великой мыслью мироздания, — в душе оживают все творческие силы, в нее заложенные. В поэзии они что-то невнятно бормочут, на бумаге, в штрихах и в линиях, тщетно силятся воздать хвалу вседержителю за вечную жизнь, за всеобъемлющее, неугасимое чувство того, что есть, было и пребудет во веки веков.

Я хочу писать потому, что мне хорошо, а когда я писал в таком душевном состоянии, хорошо становилось и тем, кто это читал, если в их жилах текла чистая кровь и глаза у них были открыты. Пусть же и вам будет хорошо, друзья мои, на воздухе, что веет поверх всех крыш этого искаженного далью города, когда я утром смотрю на него со своего пути!

Я поднялся выше и смотрю вниз, мне уже открылась прекрасная равнина, она тянется в сторону моей родины, моей любви, и тем не менее полна прочного чувства настоящего мгновения.

Когда-то я написал листок, исполненный туманной задушевной искренности, мало кто читал его, мало кто точно его понял, но чуткие сердца увидели в нем искру того, что невысказанно и невысказываемо делает человека счастливым. Странно было — таинственно говорить о некоем здании, факты окутывать загадками и поэтически лепетать что-то о пропорциях! Но я и сейчас не в лучшем положении! Так пусть же это будет моей судьбой, как и твоей судьбой, величавая башня, а также и твоей судьбой, широко раскинувшийся мир господень: быть не понятым и лишь обрывками осесть в мозгах безродных людишек всех народов.

О, если бы вы были со мной, богато одаренные художники, проникновенно чувствующие знатоки, те, кого я так часто встречал в своих малых странствиях, и вы, кого я не встретил, но кто существует! Если вам не покажется слишком мал этот листок, то да поможет он вам выстоять против непрестанного притока ничего не значащей посредственности, а если вам суждено будет посетить это место, вспомните обо мне с любовью.

Для тысяч людей мир — волшебный фонарь, картинки мелькнут и тут же исчезнут, впечатления в душе останутся плоские и разрозненные. Потому эти люди с легкостью позволяют вести себя чужому суждению, они готовы в другом порядке разместить свои впечатления, одни отодвинуть в сторону, другие — время от времени переоценивать.

Прибытие Ленца прервало благоговейное настроение пишущего, чувства переплеснулись в разговоры. За этими разговорами промелькнули остальные привалы. С каждым шагом мы убеждались: творческая сила художника — это всегда нарастающее чувство пропорций, масштабов, чувство подобающего и того, что только благодаря этому возникает самостоятельное произведение искусства, как другие создания развиваются лишь благодаря своей индивидуальной зародышевой силе.

1775

Комментарии

Эти заметки написаны в 1775 году и опубликованы в 1776 году в приложении к немецкому переводу трактата «О театре» Луи-Себастьяна Мерсье.

По Фальконе и касательно Фальконе. — Великий французский скульптор Этьен-Морис Фальконе (1716–1791) был противником подражания античным образцам; в частности, он отвергал статую Марка-Аврелия в Риме, считавшуюся примером для всех скульпторов. В противовес статичности классических статуй Фальконе выдвигал принцип динамичности и в таком стиле возвел свою лучшую скульптуру — памятник Петру I в Петербурге (1766). Фальконе упрекали за то, что он судил о римской статуе, не видя ее и будучи знаком только с ее гипсовым слепком. Отвечая противникам, Фальконе утверждал, что дело не в гипсе или мраморе — художник должен следовать природе. Хотя как представитель стиля барокко Фальконе понимал следование природе иначе, чем Гете, молодой поэт воспользовался его высказыванием, чтобы, отталкиваясь от него, развить свое понимание искусства в духе эстетической теории «Бури и натиска». Статья Гете начинается с цитаты Фальконе из «Размышлений о статуе Марка-Аврелия и о других предметах, относящихся к искусству, адресованных г-ну Дидро» (1771).

Рембрандт, Рафаэль, Рубенс. — Искусство Рафаэля признавалось классическим, но Рембрандт и Рубенс еще не были признаны образцовыми художниками. Поставив их в один ряд, Гете бросает вызов классическим вкусам.

Как относится Рембрандт к такому упреку? — Далее следует описание гравюры Рембрандта «Поклонение пастухов при свете фонаря» (ок. 1562 г.).

На гравюре Гудта по картине Эльсгеймера «Филемон и Бавкида»… — Картина немецкого художника Адама Эльсгеймера (1578–1610) «Юпитер и Меркурий у Филемона и Бавкиды» находится в Дрезденской галерее. Гете владел двумя гравюрами по этой картине, в том числе гравюрой нидерландского художника Хендрика Гудта.

Третье паломничество ко гробу Эрвина. — Как отмечено выше, могилы Эрвина Гете не мог видеть, но прочитал о ней в описании Страсбургского собора, изданного Г.-Г. Бэром в 1744 г. Первым «паломничеством» было посещение собора, о котором говорится в статье «О немецком зодчестве». Второе «паломничество» Гете совершил проездом через Страсбург в Швейцарию в 1775 г. и третье — на обратном пути.

…как пред вспенившимся водопадом могучего Рейна… — Гете имеет в виду водопад у Шафгаузена, в Швейцарии, где он был незадолго до третьего посещения собора.

…великой мыслью мироздания… — Гете цитирует выражение из оды Клопштока «Цюрихское озеро».

Первый привал. — Речь идет о трех этапах написания, а также о привалах на первой и второй галереях собора и на его вершине.