Достоевский: призраки, фобии, химеры (заметки читателя).

Столь тщательное следование русского правящего клана заветам Достоевского свидетельствует о том, что и в их представлении Достоевский действительно выглядел «пророком». Вероятно, правящая династия Романовых, столкнувшись с революционным террором, просто стала испытывать необходимость в дворцовых «пророках», и первым из них, если бы в эти планы не вмешалась смерть писателя, было, по-видимому, суждено стать Достоевскому (а последним — Распутину). Во всяком случае, похоронен был Достоевский как правительственный «пророк», и ни один русский писатель ни до него, ни после не был удостоен таких высочайших почестей: уже утром 29 января 1881 г. правительство докладывает государю о его смерти и принимает решение о выделении средств на его похороны и о принятии на казенный счет расходов на воспитание его детей. На следующий день назначают пенсию (2000 р.) Анне Григорьевне. Из-за границы по телеграфу приходят соболезнования от великих князей Константина, Павла и Сергея. На панихиды приходят гофмейстер Н. С. Абаза, адъютант граф Гейден, великий князь Дмитрий. Великая княгиня Александра Иосифовна присылает письмо с соболезнованиями Анне Григорьевне и т. п. «Наставник царей» Победоносцев становится опекуном малолетних Людмилы и Федора Достоевских. Служатся также панихиды в Москве и Харькове. Появились многочисленные некрологи и поминальные статьи-дифирамбы почившему «патриоту» в правительственной и проправительственной печати, и в этом шумном хоре потерялись немногочисленные трезвые отклики на это печальное событие, но они все же были. Вот один из них: «Страстная ненависть к лучшим идеям нашего времени, которая так часто проявлялась в произведениях Достоевского, не вызывает в нас обидного чувства. Достоевский по своей глубокой натуре и не мог иначе чувствовать. Чему он верил, он верил со страстью, он весь отдавался своим мыслям; чего он не признавал, то он часто ненавидел. Он был последователен и, раз вышедши на известный путь, мог воротиться с него только после тяжелой, упорной борьбы и нравственной ломки» («Молва», 1881, № 31).

Но на эту очередную ломку у него уже не оставалось ни здоровья, ни душевных сил, ни жизни.

Второй текст, на котором бы хотелось остановиться — это отрывок из письма Анне Григорьевне из Эмса от 16 июня 1874 г. В нем рассказывается о «дуре», «космополитке» и «атеистке» — директрисе какого-то института в Новочеркасске. После такой характеристики «вдруг» сообщается, что ее дети «два месяца назад тому оба умерли в России, осталась одна последняя дочь». Страшная трагедия… Однако «русский многострадальный Иов» Достоевский «вдруг» совершенно забыл о своих переживаниях, словно забыл и о том, что шесть лет тому назад сам потерял ребенка и писал 22 июня А. Майкову из Веве, отвергая возможность счастья библейского Иова: «Никогда не забуду и никогда не перестану мучиться! Если даже и будет другой ребенок, то не понимаю, как я буду любить его; где любви найду; мне нужно Соню». Забыл строки, которые его рука вывела в этом же 1874 г. в «Подростке», где странник Макар Иванович у него рассуждает: «И Иов многострадальный, глядя на новых своих детушек, утешался, а забыл ли прежних, и мог ли забыть их — невозможно сие!» Получается, что всемирно известная отзывчивая душа Достоевского на деле оказалась совершенно глуха к чужому конкретному горю, и он не только вскользь сообщает о тяжкой потере не понравившейся ему русской женщины, но и ёрничает: «Вероятна с горя отправилась в Париж», и искренне возмущается тем, что ее «служба» дала ей четыре месяца отпуску «с пособием от казны». Это, так сказать, его «мысли для себя», для внутреннего употребления, а для умиления нас, грешных, великий «человеколюбец» через пару лет вложит в уста старца Зосимы в «Братьях Карамазовых» следующие слова об Иове: «Да как же мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» — слова, вдохновившие Мать Марию (Кузьмину-Караваеву) на поминание «Мучительных вопрошаний Достоевского». Где же были эти «вопрошания» тогда в Эмсе, жарким летом 1874 года? Пример нравственного двуличия — не больше и не меньше.

Перейдем теперь от «мучительных вопрошаний» к железнодорожному юмору Достоевского. В письме Анне Григорьевне от 9 июля 1876 г. из Эмса, он подробно описывает «анекдот», напомнивший ему рисунки французского карикатуриста Хама: на его глазах «одна прекрасно одетая дама, по всем признакам англичанка» по ошибке вбежала в мужской туалет и, естественно, увидела там мужчин «при исполнении». Наблюдавшего эту картину писателя более всего поразила деликатность европейских людей: «Но замечательно, что хохоту не было, немцы все мрачно промолчали, тогда как у нас наверно бы захохотали и загоготали от восторга». Хорошего же мнения был он о своем народе. Но дело не в этом. Почти каждый человек в своей жизни ошибался таким образом или становился свидетелем подобной ошибки и сразу же забывал об этом. Но Достоевский не таков, и в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» за 1876 г. возникает запись: «Анекдоты. Англичанка (у нас бы загоготали)», и еще в черновиках другой главки: «Немцы в дороге, анекдоты, англичанка». Появляется «англичанка» и в «Записной тетради 1876–1877 гг.»: «Англичанка вдруг забежала не в то место, которое назначено для женщин, а для мужчин, — не успели скрыть от нее. Всплеснула руками…», а затем в «Подробнейшей программе августовского №» эта «история с англичанкой. Не засмеялись» возникает в потоке сознания, в котором и вопрос о войне, и о банкирах, и о немцах, и о железнодорожных кондукторах, и счеты с давно забытым писателем Авсеенко, и о земледелии и землевладении, и рассуждения о том, какие женщины лучше — англичанки (лучше всех), полячки, француженки, русские (тоже лучше всех), и о женском вопросе вообще, и «кстати: издал Апполона Григорьева. Знают ли, как он умер?

Смерть его. Женщина». Многократное же присутствие в различных записях несчастной «англичанки» и есть проявление «вязкости» мышления и «застревания» на ничего не значащих деталях, свойственных эпилептоидному типу.

Последним текстом их тех, которые нуждаются в некотором специальном анализе, является письмо Ф. М. Достоевского А. Г. Ковнеру от 18 февраля 1877 г. из Петербурга. Следует отметить, что письмо это касается пресловутого «еврейского вопроса», занимавшего весьма заметное место в мировосприятии писателя. Однако в этом разделе, которому предстоит выйти далеко за пределы фрагмента упомянутого письма Ковнеру, основное и даже более того — все внимание будет сконцентрировано не на давно навязшей в зубах проблеме, был ли Достоевский антисемитом и, если был, то в какой мере, — проблеме, которой посвящена многотомная писанина апологетов и ненавистников его творчества, разного рода «патриотов», национально и интернационально мыслящих «филозопов», русофилов и русофобов, а также, конечно, «объективных» советских и несоветских литературоведов и проч., и проч. Цель же данного анализа состоит в том, чтобы, не обращая внимания на мифы, сложившиеся вокруг имени Достоевского, проследить, как в его письмах и записях, посвященных этому, по-видимому, много значившему для него вопросу, в течение ряда лет, то есть в динамике, проявились или отражались черты его личности, его моральные качества и его психическое состояние.

Итак, «случай с Ковнером».

Чтобы не пересказывать биографические сведения об этом корреспонденте Достоевского, представляется целесообразным привести здесь полностью его первое письмо, отосланное им писателю 26 января 1877 г.:

"Многоуважаемый Федор Михайлович.

Странная мысль пришла мне в голову — написать Вам настоящее письмо. Несмотря на то, что Вы получаете письма со всех концов России и между ними — без всякого сомнения — довольно глупые и странные, но от меня Вы никогда не могли ожидать писем.