Гоголь: Творческий путь

Слезы Чичикова и его «раскаяние» столь же фальшивы и лицемерны, как и вся его «деятельность». Хотя Гоголь и говорит, что «вся природа» Чичикова «потряслась и размягчилась», однако, когда к нему приходит жулик и аферист Самосвитов и берется его выручить за тридцать тысяч, Чичиков вновь принимается за старое: «Он возымел сильную надежду, и уже начали ему вновь грезиться кое-какие приманки, вечером театр, плясунья, за которою он волочился. Деревня и тишина стали казаться бледней, город и шум — опять ярче, ясней… О, жизнь!»

И во второй части немало горьких и едких сатирических обличений по поводу «путешествия» Чичикова «по сундукам», подделки им завещания тетки Хлобуева. Гоголь обращается к читателю с выводом: «Чичиков не то чтобы украл, но попользовался. Ведь всякий из нас чем-нибудь попользуется: тот казенным лесом, тот экономическими суммами, тот крадет у детей своих ради какой-нибудь приезжей актрисы, тот у крестьян ради мебелей Гамбса или кареты. Что делать, если завелось так много всяких заманок на свете?» Однако, несмотря на эти сатирические мотивы, яркие и художественно полноценные образы, вторая часть осталась не только незавершенной, но и крайне неровной.

Гоголь потому и не мог закончить своей поэмы, что его устремления были противоречивы, а главное — противоречили исторически поступательному ходу самой действительности. С одной стороны, они шли от жизни, от правдивого изображения тех социальных процессов, того кризиса феодально-крепостнических порядков, который порождал «мертвые души» дворянского общества. С другой стороны, в поисках выхода Гоголь приходил к реакционной утопии, к попытке примирения социальных противоречий. Это столкновение реалистического изображения действительности с религиозно-моралистической тенденцией и не давало Гоголю возможности завершить свою поэму. Характерно в этом отношении свидетельство И. С. Аксакова, близко знавшего Гоголя и осведомленного о его планах. И. С. Аксаков писал И. С. Тургеневу вскоре после смерти писателя, что Гоголь «изнемог под тяжестью неразрешимой задачи, от тщетных усилий найти примирение и светлую сторону там, где ни то, ни другое невозможно, — в обществе». [412]

Художественный метод второй части «Мертвых душ» отличен от первой. Ведь и самая задача, поставленная здесь писателем, во многом иная: показать не застойную неподвижность жизни, а возникновение в ней новых начал, борьбу за преобразование жизни. Сохраняя основные особенности своей прежней манеры, генерализацию образа, обращение к типической детали, Гоголь выводит в своей поэме действующих лиц, показанных в их развитии. Таков прежде всего Тентетников. В основе авторского замысла лежало стремление показать именно перерождение (или «возрождение») тех героев, которые должны были пройти длительный путь «перевоспитания». Как отметил В. А. Десницкий, говоря о второй части «Мертвых душ»: «Нет сомнения, что Гоголь второго тома «Мертвых душ», так старательно изучавший «вещественную и духовную статистику» России, свои «переходные» и «положительные» типы людей мысли и положительного действия писал с натуры. Но его «натурализм», его реалистический метод был организован миросозерцанием, социально-политическими, религиозно-философскими идеями. В силу понимания Гоголем задач второго тома, его персонажи утверждались Гоголем «натуралистически», списывались, возможно, вплоть до копирования, фотографирования с натуры». [413] Трудно, однако, согласиться с В. А. Десницким в том, что Гоголь второго тома — натуралист. Нет, не фотографирование действительности ослабляло силу реализма писателя, а, наоборот, уход от действительности в условную идеализацию, дидактическое подчинение образов и явлений жизни религиозно-философским идеям. Именно поэтому не удались, не жизненны и не типичны такие образы, как Костанжогло и Муразов, хотя и срисованный с откупщика Бенардаки.

Вторая часть «Мертвых душ» оказалась лишенной внутреннего и внешнего единства. Замысел Гоголя в сохранившихся главах не осуществился. Ни «несметного богатства русского духа», ни «мужа», наделенного «божескими доблестями», показать Гоголь не смог. Плюшкина и Собакевича сменили Муразов и Костанжогло, но они не обнаруживают никаких «доблестей» и «богатства русского духа». Чичиков так и не смог отрешиться от своей жажды приобретательства, даже при содействии «благодетельного» откупщика Муразова.

В своей попытке показать положительные идеалы Гоголь, по словам Добролюбова, потерпел неудачу: «Он захотел представить идеалы, которых нигде не мог найти!» [414] Позднее об этом говорил и Салтыков-Щедрин, отмечая неудачу Гоголя в его поисках положительного героя. В статье «Напрасные опасения» (1868) он писал: «Новая русская литература не может существовать иначе, как под условием уяснения тех положительных типов русского человека, в отыскивании которых потерпел такую громкую неудачу Гоголь». [415]

Неудача Гоголя являлась результатом не только личной слабости писателя, его отхода от передового круга современников, его испуга перед наступающим капитализмом. Эта неудача, это неумение определить положительный идеал объясняются и условиями его эпохи. В. И. Ленин, характеризуя политические утопии, указывал, что утопия является неосуществимым «пожеланием, которое не опирается на общественные силы». «Чем меньше свободы в стране, чем скуднее проявления открытой борьбы классов, — пишет Ленин, — чем ниже уровень просвещения масс, — тем легче возникают обыкновенно политические утопии…». [416]

Гоголь страстно хотел показать в последующих томах поэмы духовное возрождение человека, освобождение его от пут собственнической, эгоистической психологии, превращение «мертвых душ» в живые. Об этом он неоднократно говорит в письмах. В письме к Н. Языкову, помещенному в «Выбранных местах» под названием «Предметы для лирического поэта в нынешнее время», Гоголь намечал ту программу, которая в известной мере должна была осуществиться и в дальнейших частях «Мертвых душ». И здесь основным для писателя является показ «прекрасного» человека. «Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку, — обращается он к Языкову, упоминая при этом: — О, если бы ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома «Мертвых душ»!» Таким образом, Гоголь предполагал показать и нравственное возрождение даже Плюшкина.

Но именно невозможность показать это «возрождение» прекрасного человека в современных условиях в обстановке господства «мертвых душ», в условиях крепостнических и буржуазно-капиталистических отношений и привела писателя к катастрофе, к отказу от уже написанного, к уничтожению второго тома поэмы. Говоря о сожжении им второго тома в 1845 году, Гоголь так объяснял неудачу своего замысла: «… бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее было мало и слабо развито во втором томе «Мертвых душ», а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен». Но показать «дорогу» к прекрасному на тех путях религиозного самоусовершенствования, которые намечались Гоголем, было делом невозможным: сама действительность, все историческое развитие страны препятствовали этому. Отсюда и творческая неудача писателя, его идейная и творческая катастрофа.

Несмотря на настойчивую работу, второй том подвигался медленно. Идейные колебания Гоголя, его неуверенность сказались в многочисленных переделках, не позволявших довести поэму до конца. Он все чаще начинает думать о смерти, погружается в чтение церковных книг, поддается религиозно-мистическим настроениям, поддерживаемым его новым реакционным окружением, состоявшим из представителей консервативных кругов. С. Т. Аксаков сообщал в письме 1852 года к С. Шевыреву о мучительных колебаниях писателя, которые и привели к сожжению второго тома «Мертвых душ»: «… в самое последнее свидание с моей женой Гоголь сказал, что он не будет печатать второго тома, что в нем все никуда не годится и что надо все переделать». [417] Сожжение набело переписанных глав второго тома как нельзя больше подтверждает эти слова.