Реализм Гоголя

Вот Хлестакова не только не обманул и не подкупил Городничий, но и сам остался в дураках, и именно потому, что Хлестаков — не обычный сановник. А обычного, то есть «настоящего»-то, Городничий может не так уж опасаться.

Во-вторых, — и это, пожалуй, важнее всего, и это связано с первым, — на вопрос ответим вопросом: а чем же все-таки отличается «ненастоящий» ревизор Хлестаков от «настоящего», если делают они одно и то же самое? Может быть, тем, что того, настоящего, назначил какой-нибудь сенатор Нос или министр Бакенбарда, а Хлестакова никто не назначил? Конечно, но Гоголь думает иначе: тот, «настоящий» ревизор, — может быть, столь же нелепая власть, как и назначивший его сенатор или министр.

На чем основано ревизорство Хлестакова? На ошибке людей — чиновников, дворян, купцов, принявших его за ревизора, признавших его ревизором. Но ведь точно то же и с тем, «настоящим» ревизором. Его ревизорство, его власть основаны на такой же точно нелепой ошибке людей, признавших его ревизором и властью. И та и другая ошибка основана на страхе. Хлестакова сделали ревизором, и он стал им и приобрел и важность и все, что надо ревизору, в том числе и взяточничество. Но ведь того, «настоящего», ревизора тоже по нелепой бессмыслице всего уклада жизни сделали ревизором и чиновником, ибо человек не рождается, по Гоголю, начальством; и тот, «настоящий», ревизор тоже стал им и тоже приобрел и важность и, вероятно, стал взяточником и всем, что полагается.

И то и другое — в равной мере нелепость, заблуждение людей, ослепление, которое должен обнаружить и разъяснить Гоголь. Ведь разница лишь в том, что Хлестакова сделали сановником в один день и на один день, а того, «настоящего», — делали, воспитывали, формировали, может быть, тридцать лет — и на всю жизнь. И еще бо́льшая разница в том, что ошибка, сделавшая Хлестакова ревизором, властью, — ошибка только маленького городка, а ошибка, сделавшая «настоящего» ревизора властью, — это ужасная ошибка всей страны, более того — видимо, всего человечества.

Или, может быть, Хлестаков «хуже» ревизора, прибывшего в конце пятого действия, тем, что его фамилия — Хлестаков, а не Трубецкой или не Растопчин, или тем, что его чин ничтожен, а у того, «настоящего», вероятно — чин статского, а может быть, и действительного советника, или тем, что Хлестаков — пустейший человек и глуп? Но дело в том, что различие в знатности фамилий — презренное для Гоголя различие; что чин — «не какая-нибудь вещь видимая, которую бы можно взять в руки: ведь через то, что камер-юнкер, не прибавится третий глаз на лбу»; что тот, действительный статский, скорее всего тоже глуп непроходимо, ибо, по Гоголю, «чем выше класс, тем глупее».

История Хлестакова раскрывает страшную и нелепую истину: все эти ревизоры, статские и действительные статские советники, чиновники и сановники — все они результат ослепления и ошибки. Хлестаков — не менее настоящая власть, чем настоящий ревизор. Эта мысль-образ, говорящая о том, что Хлестаков мало отличим от «настоящего» ревизора, конечно, и воспринималась (пусть не до конца осознанно, но сильно) как крамола. Именно поэтому было так спешно и, видимо, по воле самого Николая I написано, поставлено и присовокуплено к комедии Гоголя пошлое и грубо-реакционное продолжение ее — «Настоящий ревизор» Цицианова. Эта пьеска должна была официально подчеркнуть, что Хлестаков — не настоящий ревизор, провести между тем и другим грань, отсутствующую у Гоголя, и, конечно, показать, что чиновники, выведенные у Гоголя, вовсе не так плохи и что вое обстоит благополучно в Российской империи.

Между тем Гоголь-то не хочет признать ни разницы настоящих и ненастоящих чиновников, ни благополучия, как не хочет признать обоснованной власть современной ему бюрократической государственности Сквозников-Дмухановских, — и он обнаруживает в «Ревизоре» «выдуманность» ее, показывая, как, почему, кем делается эта власть и все ее проявления. И собирательным образом этой внутренне пустой, дутой, но несущей неисчислимый вред России власти является, конечно, не невинный пустопляс Хлестаков, а именно история Хлестакова, принятого за власть. Гоголь разоблачает власть и смеется над ней, показывает под страшным обличьем ее пустышку, нуль. Это и обозначил Белинский в своей терминологии 1840 года, говоря, что в основании «Ревизора» лежит идея «отрицания жизни», идея «призрачности», получившая под гоголевским «художническим резцом свою объективную действительность».

И здесь еще раз надо указать на стихийность гоголевского общественного мышления, на склонность Гоголя заодно с данными дурными формами государственности 1830-х годов отвергать и вообще государственность как организацию общественного бытия. Нельзя не видеть и того, что Гоголь мыслит — и осуждает — николаевскую государственность внеисторично, в понятиях метафизических, составляющих смесь просветительства с морализмом; для него политическое зло есть следствие ошибки, массового ослепления, и выражается оно в значительной мере в массовой безнравственности носителей власти и высших сословий вообще. По-видимому, во всех этих чертах политического сознания Гоголя, ограничивавших его прогрессивность, тянувших его прочь от революционного мировоззрения, сказалась все же глубоко таившаяся в Гоголе связь с мироощущением, именно мироощущением, а не только объективным бытием закрепощенного народа, — в меру опутанности сознания народа феодальными представлениями. Белинский 1840-х годов отразил революционные устремления крестьянства, сущность бытия народа, его исторического положения, его будущего. Гоголь не смог очистить содержание народной души от опутавших ее представлений, тянувших ее назад, и в религию, и в морализм, и в стихийность, плохо терпящую организацию, и в некоторые феодальные иллюзии. Это позволило ему потом самому скатиться в феодально окрашенную реакцию.

Но в 1830-х годах, в пору «Ревизора», идеи Гоголя были все же самыми близкими к идеям Белинского. И это были идеи отрицания по преимуществу. Сущность истории Хлестакова, как и всего «Ревизора», все-таки заключается в разоблачении и отрицании всего государственного строя николаевской монархии и дворянского бюрократического государства вообще.

Как видно из разбора сюжета «Ревизора» или хода развития роли Хлестакова, было бы совершенно неверно видеть в сюжете гоголевской комедии повторение мотива «одного принимают за другого». Хлестакова не только принимают за ревизора, но его и делают ревизором. И в этом отношении он не очень-то и отличается от чиновника, приехавшего из Петербурга в конце пятого действия.

В сущности, концовка пятого действия непосредственно продолжает начало первого действия. В начале комедии Городничий сообщил чиновникам, что в город едет ревизор; в конце пятого действия — этот ревизор приехал; теперь начнется обычное и «нормальнейшее» для тех времен дело: чиновники явятся к ревизору и попытаются либо обмануть, либо подкупить его, либо и то и другое. Вероятно, это им удастся, как удавалось Городничему уже не раз. [137] Ведь преступления Городничего и его подчиненных столь обычны, общераспространенны, вездесущи, что их нельзя считать ни чем-то выдающимся, ни чем-то требующим скорой и строгой расправы. Не то пришлось бы расправляться со всеми чиновниками, со всеми участниками управления страны, где, по замечанию самого царя Николая I, не крадет лишь один чиновник — сам император.

Притом ведь, с точки зрения правительства, проступки Городничего и чиновников вовсе и не являются серьезными преступлениями. Это — обычные, свойственные грешным человекам слабости, не более; и кто без греха? Кто поднимет руку на слабости человеческие? Таков смысл и официозного продолжения гоголевской комедии, цициановского «Настоящего ревизора». Как известно, в этой пьеске изображена «расправа» настоящего ревизора. К удивлению, этот, казавшийся столь грозным, ревизор выносит решение, весьма и весьма терпимое по отношению к чиновникам. Городничий не только не предан суду, не арестован, — но он отделался лишь увольнением от должности, и то лишь на пять лет. А через пять лет он может столь же успешно продолжить свое поприще: правительство, узнавшее его досконально, нисколько не собирается мешать ему.