Словарь культуры XX века

Вначале эксперимент удается лишь отчасти. Элиза оказывается способной. Ей делают "генеральную репетицию" на приеме у матери Хиггинса. Но Элизу забыли научить самому главному - речевой прагматике, то есть навыкам светского разговора. Заговаривая о погоде, Элиза сбивается на манеру диктора, читающего метеосводку, а потом и вовсе начинает на привычном жаргоне рассказывать истории из свой жизни "в народе", что, впрочем, сходит за "новый стиль", который кажется очаровательным молодому Фредди, так же как и сама Элиза.

Однако девушка оказывается способной не только в плане овладения литературной речью, она преображается как личность, влюбляется в Хиггинса и пеняет ему на то, что он обращается с ней как со своей игрушкой. Хиггинс с удивлением обнаруживает, что перед ним прекрасная женщина. Финал - открытый, хотя Шоу в "Послесловии" и уверяет, что Элиза вышла замуж за Фредди. Параллельно отец Элизы из мусорщика становится богачом и переходит в средний класс - а все оттого, что Хиггинс находит у него ораторские способности.

Теперь о главном. Сознательно или бессознательно, чуткий Бернард Шоу показал в начале ХХ в., что человек - это то, что он говорит, человек - это его язык, его речевая деятельность. Такое смещение с социальных проблем на эстетические в широком смысле было характерно для начала ХХ в. в целом, но в пьесе Шоу слышатся явно неслучайные переклички с зарождающейся новой идеологией - аналитической философией: рядом с Лондоном преподают основатели этой новой философии Бертран Рассел и Джордж Эдвард Мур. Первоначальный вариант аналитической философии - логический позитивизм (см.) все проблемы сводил к проблемам языка. В частности, одной из его сверхзадач было построение идеального научного языка.

А теперь послушаем, как Генри Хиггинс излагает на лондонской улице свое социолингвистическое кредо:

"Фонетика - только. Нетрудно сразу отличить по выговору ирландца или йоркширца. Но я могу с точностью до шести миль определить место рождения любого англичанина. Если это в Лондоне, то даже с точностью до двух миль. Иногда даже можно указать улицу. [И]

Наш век - это век выскочек. Люди начинают в Кентиштауне, живя на восемьдесят фунтов в год, и кончают на Парк-лэйн с сотней тысяч годового дохода. Они хотели бы забыть про Кентиштаун, но он напоминает о себе, стоит им только раскрыть рот. И вот я обучаю их".

Хиггинс об Элизе: "Вы слышали ужасное произношение этой уличной девчонки? Из-за этого произношения она до конца дней своих обречена оставаться на дне общества. Так вот, сэр, дайте мне три месяца сроку, и я сделаю так, что эта девушка с успехом сойдет за герцогиню на любом посольском приеме".

Хиггинс об отце Элизы:

"Д у л и т т л (меланхолическим речитативом). Дайте мне слово сказать, хозяин, и я вам все объясню. Я могу вам все объяснить. Я хочу вам все объяснить. Я должен вам все объяснить.

Х и г г и н с. Пикеринг, у этого человека природные способности оратора. Обратите внимание на конституцию: "Я могу вам все объяснить. Я хочу вам все объяснить. Я должен вам все объяснить". Сентиментальная риторика. Вот она, примесь уэльской крови. [...]

Х и г г и н с (встает и подходит к Пикерингу). Пикеринг! Если бы мы поработали над этим человеком три месяца, он мог бы выбирать между министерским креслом и кафедрой проповедника в Уэльсе".

И наконец, Хиггинс своей матери об Элизе: "Если бы вы знали, как это интересно, - взять человека и, научив его говорить иначе, чем он говорил до сих пор, сделать из него совершенно другое, новое существо".

Этот оптимизм, с которым Шоу впервые во всеуслышание объявил, что человек - это его язык (при этом он предварил еще и так называемую гипотезу лингвистической относительности Эдуарда Сепира и Бенджамена Ли Уорфа, в соответствии с которой реальность опосредована языком, на котором о ней говорят, а не наоборот, как думали ранее), - этот оптимизм созвучен тому оптимизму, с которым европейская философия начала ХХ в. вступала в свою новую - лингвистическую - фазу.

Этот оптимизм вскоре кончился, ибо оказалось, что людям, даже говорящим на одном языке, становится все труднее и труднее договориться при помощи слов, и мировая война, разразившаяся через год после премьеры "П.", была явным тому свидетельством.

Логический позитивизм в 1930-е гг. исчерпал себя, идеальный язык оказался никому не нужен. Лингвистическая философия повернулась лицом к живому языку (на этой стадии скорее Хиггинсу следовало обучаться "правильному" живому языку у цветочницы, как Людвиг Витгенштейн впитал в себя речь деревенских ребятишек (см. биография) и неслучайно после этого развернул свою философию на 90 градусов, призывая изучать живую речь (во всяком случае, такова концепция одного из исследователей биографии Витгенштейна Уильяма Бартли).

В 1930-е гг. философы поняли, что метафизика, выброшенная логическими позитивистами на помойку как ненужный хлам, нужна, и появилась новая метафизика, обращенная к человеку, экзистенциализм.

Лит.:

Руднев В. Морфология реальности // Митин журнал. 1994. No 51.

ПОЛИМЕТРИЯ

(или полиметрическая композиция). Когда перед стиховедением встала задача описания стихотворных размеров (см. система стиха), то иногда попадались тексты, написанные несколькими размерами. Что с ними делать, не знали. Например, в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо" есть основной размер - белый 3-стопный ямб:

В каком году - рассчитывай,

В какой земле - угадывай,

На столбовой дороженьке

Сошлись семь мужиков.

Но там есть и другие размеры - размеры песен и баллад, например об атамане Кудеяре: "Было четыре разбойника, / Был Кудеяратаман". Это 3-стопный дактиль.

Особенно остро проблема встала при описании стиха ХХ в., например поэм Блока и Маяковского, где размеры менялись буквально на каждом шагу и один мог незаметно перетекать в другой. Тогда (по-видимому, не без бессознательного влияния понятия "полифония" М. Бахтина (см. полифонический роман) П. А. Руднев предложил термин П., который рассматривал многоразмерность одного текста в духе системности структурной поэтики (см.) - как один суперразмер. Если угодно, как нечто, похожее на верлибр (см.), который тоже состоит из строк, отсылающих к другим размерам.

Вот, например, начало "Двенадцати" Блока, одного из труднейших для анализа полиметрических текстов:

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек.

Ветер, ветер

На всем божьем свете!

Отчетливо складывающийся в двух первых строках 4-стопный хорей в четвертой строке сбивается на раешник (свободный рифмованный стих русского лубка). В дальнейшем ритмика поэмы строится на противопоставлении 4-стопного хорея, передающего чеканный шаг красногвардейцев, и других размеров, как правило, народного или городского фольклора, отражающих стихийное начало в сюжетной и идеологической коллизии поэмы. Вот появляется городской романс - 4-стопный ямб:

Не слышно шуму городского,

Над невской башней тишина,

И больше нет городового

Гуляй, ребята, без вина!

А вот размер, напоминающий кольцовские эксперименты, в нем отчетливо слышится ритмика блатной песни:

Ужь я времячко

Проведу, проведу...

Ужь я темячко

Почешу, почешу [...]

Ужь я ножичком

Полосну, полосну!..

Самым интересным в "открытии" П. оказалось то, что почти каждое звено в многоразмерной системе текста несет свой зкспрессивносмысловой обертон. Особенно очевидным это стало при анализе блоковской драмы "Роза и крест", где у каждого персонажа, как показали несложные подсчеты, имеется свой метрический голос.

В целом явление П. было частью характерного для начала ХХ в. процесса верлибризации культуры (см.).

Лит.:

Руднев П. А. О стихе драмы А. Блока "Роза и крест" // Учен. зап. Тартуского ун-та, 1970. - Вып. 251.

Руднев П.А. Опыт описания и семантической интерпретации полиметрической структуры поэмы А. Блока "Двенадцать" // Там же, 1971. - Вып. 266.