Мастера и шедевры. Том 3

Если бы хоть десятую долю этой красоты передать…

Поглядите на этот пейзаж в Третьяковке, и вы убедитесь, что мечта Грабаря осуществилась. Это полотно — гимн России, белоствольным березам, сверкающему февральскому небу.

За этим холстом следует другой — «Мартовский снег».

И опять живописец с восторгом вспоминает о тех счастливых неповторимых днях:

— С этого времени в течение всего февраля, марта и половины апреля я переживал настоящий живописный запой.

Меня очень заняла тема весеннего мартовского снега, осевшего, изборожденного лошадиными и людскими следами, изъеденного солнцем.

В солнечный день, в ажурной тени от дерева, на снегу я видел целые оркестровые симфонии красок и форм, которые меня давно уже манили. В ближайшей к Дугину деревне Чуриловке я нашел такой именно, нужный мне уголок.

Пристроившись в тени дерева и имея перед собой перспективу дороги, которую развезло, и холмистой дали с новым срубом, я с увлечением начал писать.

Закрыв почти весь холст, я вдруг увидел крестьянскую девушку в синей кофте и розовой юбке, шедшую через дорогу с коромыслом и ведрами.

Я вскрикнул от восхищения и, попросив ее остановиться на десять минут, вписал ее в пейзаж.

Весь этюд был сделан в один сеанс. Я писал с таким увлечением и азартом, что швырял краски на холст, как в исступлении, не слишком раздумывая и взвешивая, стараясь только передать ослепительное впечатление этой мажорной фанфары.

Вспомним рассказ Валентина Серова о том, как он писал «Девушку, освещенную солнцем» — Машу, как он тогда «вроде с ума спятил». Видите, это своеобразное «сумасшествие» не один раз давало в истории живописи блистательные результаты.

Грабарь глубоко переживал сумбур и шумиху, поднятую на «изофронте» представителями «супрематизма» и прочих «измов» в начале двадцатых годов.

Светлана.

Он с горечью пишет в своей «Автомонографии» о засилье леваков, «безраздельно властвовавших в советском искусстве».

Все реалистическое, жизненное, даже просто все «предметное» считалось признаком некультурности и отсталости. Многие даровитые живописцы стыдились своих реалистических «замашек», пряча от посторонних — таз простые, здоровые этюды и выставляя только опыты кубистических деформаций натуры, газетных и этикетных наклеек и тому подобные опусы.

В этом свете любопытен диалог между Луначарским и Грабарем.

Игорь Эммануилович рассказал наркому, что в искусстве Запада намечается поворот от кубизма и экспрессионизма к новому культу реалистического рисунка и формы.

И что это весьма мало похоже на то, что творится в Москве, где «левые» не только не думали о сдаче своих позиций, а, напротив того, казалось, только еще начинали разворачивать свои силы.

Луначарский хотя и удивился переменам в искусстве Запада, но был обрадован и даже приветствовал их.

Грабарь этим был поражен и спросил его:

— Какой же вы после этого защитник футуристов?

— Защищал, пока их душили, а когда они сами начинают душить, приходится защищать уже этих новых удушаемых.

Немало чудес происходило в то время.

Художники «левых» взглядов устраивали бесконечные споры и дискуссии, ничего не выяснявшие и все запутывавшие.

Грабарь, шутливо именовавший себя «музейщиком», отчаянно сражался с этими художниками, стараясь сохранить великое наследие культуры прошлого во имя будущего.

Чем же это кончилось?

«Художники» отделились от «музейщиков».

— Мы в нашей коллегии, — вспоминал Грабарь, — переименованной вскоре в «Отдел по делам музеев и охране памятников искусства и старины», всецело ушли в работу, отвечавшую точному смыслу этого длинного названия.

Мы «музействовали» и «охраняли», тогда как «художники» больше разрушали. Время было сложное…

Грабарь — художник, ученый — обрел в эти бурные двадцатые годы еще одно качество, качество бойца.

С гордостью вспоминает Грабарь эту суровую пору:

— Одной из первых больших работ «Отдела» была разработка декретов о национализации крупнейших частных художественных собраний, об учете и охране исторических ценностей Троице-Сергиевой лавры.

Неприбранныи стол.

Инициатива всех этих декретов исходила от В. И. Ленина. Они шли от нас к нему на утверждение, а некоторые из них он лично исправил, значительно усилив ответственность заведующих за сохранность памятников.

Владимир Ильич вообще придавал чрезвычайное значение делу охраны исторических сооружений. Он всегда запрашивал, можно ли расширить то или другое окно в старом здании или пробить дверь где-нибудь, не давая никаких распоряжений до положительного ответа. Я был в курсе всех этих переговоров.

Еще не оценена до конца огромная роль Грабаря как создателя реставрационных мастерских, носящих ныне его имя. Ведь он и его ученики вернули людям гениальные творения Андрея Рублева и Феофана Грека, спасли от гибели сотни памятников русской культуры.

Мне рассказывал Андрей Дмитриевич Чегодаев, с каким увлечением читал Грабарь в Московском университете курс музееведения и реставрации.

Ленин. Это имя было свято для Грабаря. И он шесть лет создает свою лучшую композицию.

«В.И. Ленин у прямого провод а». Светает. Позади ночь. Долгая, бессонная. Голубой рассвет брезжит в синеве. В комнате с красными стенами горит электричество. Свет лампы бросает резкие тени. Стынет недопитый стакан чая.

Ленин диктует телеграмму. Строго, спокойно. Жест его руки тверд. Застыл в ожидании телеграфист. Ленин на мгновение задумался…

За окном пробили куранты.

Утро.

Еле слышно шелестит лента в руках Николая Петровича Горбунова, еще мгновение — и прозвучит слово, которое поведет народ к победе.

Художник чрезвычайно деликатно, умно решил композицию. Она внешне статична, но за этим кажущимся покоем ясно ощутимы бурная жизнь, грозный грохот боев гражданской войны.

Грабарь понимал важность задачи. Вот строки его воспоминаний:

,Я отдавал себе отчет в том, что моя тема не просто жанр, не случайный эпизод, а историческая картина. Не о пустяках же говорил Ленин с фронтами во время всяких интервенций с севера, востока, юга и запада, говорил ночи напролет, без сна и отдыха, давая передышки только сменявшимся по очереди телеграфистам. Совершались события всемирно-исторического значения, в центре которых был Ленин. Как же его дать? Как показать? В каком плане?

В. И. Ленин у прямого провода.

Как происходили ночные переговоры?

По-разному.

Ленин обычно брал клубок бесконечной ленты, прочитывал ее и, бросив на пол, начинал диктовать, прохаживаясь по комнате и останавливаясь перед аппаратом и телеграфистом в моменты, требовавшие наибольшей сосредоточенности и внимания»… Таким и изобразил Ильича художник.

Летом 1952 года в одном из больших банкетных залов Москвы собралось около двухсот человек.

Художники… Маститые, увенчанные славой, и молодые, полные надежд и желаний. Эго профессора и бывшие студенты Московского изоинститута. Они встретились, чтобы отметить знаменательную дату — десятилетие первого выпуска вуза, дипломников 1942 года. В сверкающем люстрами зале — гости, юбиляры, их жены, молодежь более поздних выпусков.

Вот, пригцурясь, лукаво посмеивается лобастый, плечистый Виктор Цыплаков, рядом с ним не по годам массивный, шумный Коля Горлов, с черными маслинами глаз Степан Дудник. У белой колонны группа могучих парней: Костя Китайка, Павел Судаков, Василий Нечитайло… О чем-то тихо беседуют огненно-рыжий, иронически улыбающийся Анатолий Никич и бледнолицый застенчивый Юрий Кугач… Десятки молодых людей, десятки характеров — своеобычных и разных.