Книга бытия

Но однажды она сказала иначе.

— Люся, посмотри в окно! Золотая же осень, а вы корпите в полутемной комнате. Хоть бы в парке погуляли…

— Я бы погуляла, да Сережа не приглашает, — мгновенно парировала Людмила (сначала она называла меня Сергеем Александровичем, но я быстро пресек такое пижонство).

— Если дело за моим приглашением, то вот оно — кладу к вашим ногам, — весело откликнулся я.

Людмила побежала переодеваться. На улице она сказала:

— Хочу побольше зелени. Куда пойдем?

— Предлагаю два места. Дюковский сад — он ближе. Ланжерон или Отрада — они дальше, но там лучше.

— Пойдем в Отраду. Там море.

До Отрады, одного из лучших пляжей, было далеко — солнце уже садилось, когда мы вышли к морю. Людмила уселась на прибрежную скалу (здесь их было много) и радостно засмеялась.

— Как хорошо пахнет море, Сережа! Спасибо за прогулку. А что будем делать? Я не захватила купальник — купаться не могу. Давайте побегаем, хорошо?

Бегать я любил и умел. Она соскочила со скалы и умчалась, но я догнал ее через десяток шагов и схватил за плечо — она вывернулась и побежала назад. Так мы сделали несколько пробежек.

Потом она сказала:

— Отдохнем немного и снова побегаем.

Я покорно опустился на камень. Людмила засмеялась и полезла на откос, нависавший над пляжем. Я хотел было броситься за ней, но она повернулась и предостерегающе закричала:

— Берегитесь! — А затем ринулась на меня с высоты.

Я успел схватить ее, но не устоял на месте — и по инерции закрутился. Она хохотала, обхватив меня за шею и поджав ноги, чтобы не удариться о камни.

— Как неосторожно! — сказал я, отдышавшись. — Вы могли разбиться, если бы я вас не схватил.

— Но вы же схватили! — лукаво сказала Людмила. — Впрочем, по-моему, вы очень испугались. Тогда жалею, что причинила вам неприятности.

Я попытался сохранить достоинство.

— Я действительно испугался — и даже очень. Но не за себя, а за вас.

Она снова захохотала, схватила меня за руку и потянула за собой. Мы носились вдоль берега моря. Когда у обоих не осталось дыхания, она опустилась на траву.

— Сердце бьется как барабан! — пожаловалась она. — Никогда не думала, что могу так отчаянно бегать.

Я отозвался веселыми куплетами (в них какой-то одесский грек оплакивал смерть своего брата):

Мы перекидывались репликами, прижимались друг к другу плечами. Темнело, с запада примчался ветер — он змеился вдоль берега, вздымая песок и косоворотя белые барашки волн. Оттуда же, с заката, поползли, густея, тучи. Людмила вскочила, снова схватив меня за руку.

— Мы попадем под ливень. Скорее домой, Сережа!

Мы успели подняться наверх до того, как хлынуло.

Но за пустырем (он многозначительно именовался Куликовым полем), у трамвайной остановки, на нас обрушились хляби небесные. Дождь был скорый и обильный, но недолгий. Мы укрылись в парадном какого-то дома. Было темно, редкие фонари не рассеивали черноты. Во тьме шумел поток, мчавшийся по улице.

Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Мы выглянули из парадного. Тротуары были пусты, на мостовой гремела вода. Нам нужно было перейти на другую сторону. Людмила сказала:

— Подождите, Сережа, я сниму туфли.

— Не надо, — ответил я и поднял ее на руки. Прижимая ее к себе (она по-ребячьи обхватила мою шею), я шел медленно, прощупывая путь в темной воде. Почти перейдя улицу, я остановился. Людмила встревожилась:

— Вы не ушиблись? Всего два шага до тротуара. Почему вы стоите?

— Именно потому и стою, что два шага. Хочу продлить удовольствие.

Я засмеялся и опустил ее на тротуар. Она все-таки сняла свои праздничные туфли — побоялась их испортить. Мне было проще: мои парусиновые сандалии давно промокли. Людмила с наслаждением шлепала по лужам — и шлепкам ее босых ног вторило влажное чмоканье моей обуви.

Была уже ночь, когда мы подошли к ее дому. С полминуты мы стояли молча, всматриваясь друг в друга — далекая уличная лампочка почти ничему не помогала. Я притянул ее и стал целовать, она полупротестующе откинулась — и потом прижалась, тоже целуя. Через какое-то время она вдруг оттолкнула меня.

— Вы плохо себя ведете! — сказала она строго. — Вы целуете свою собственную ученицу. Это верх неприличия! Я бы на вашем месте постыдилась.

— А я не стыжусь! — ответил я, снова притягивая ее к себе. — Я плохой человек и на приличные поступки органически неспособен. Вам придется с этим смириться.

Она смирилась. Мы стояли у двери, до боли вжавшись друг в друга, и целовались — быстро и молча, чтобы не услышали и не помешали. А когда за дверью все-таки зашевелились, она шепнула:

— Сереж, до свидания! — и оттолкнула меня.

— До завтра! — уточнил я.

— Завтра у нас нет урока, — грустно сказала она.

— А если я приду просто так? — набрался я храбрости.

— Отлично, приходите! — быстро согласилась она. — Я скажу, что вы пригласили меня на танцульки в сквере.

— К сожалению, я не танцую — не научился.

— Неважно! Только не говорите этого моим.

— Люся, это ты? — раздалось за дверью.

— Я, мама. Сережа довел меня домой, мы прощаемся.

— Как вам не повезло, — посочувствовала мать, открывая дверь. — Такой страшный ливень — вы, конечно, насквозь промокли. Иди в комнату переодеваться.

— Я уже обсохла. Мы очень хорошо провели время. До свиданья, Сережа, до завтра.

Домой я не торопился. Мне было не до тесной комнатушки, не до разговоров с мамой и отчимом. Ночь шла тихая и густозвездная, уходить из нее было преступлением.

Лет через восемь мой друг Петр Кроль скажет (правда, совсем по иному поводу): «Меня коснулся мир иной». Так вот: в тот вечер я кожей ощутил это прикосновение. Я прочел не одну сотню книг о любви, теоретически изучил ее во всех формах и проявлениях. Я был хорошо подкован! И я ничего не знал. Она вспыхнула — и стала открытием.

Все было впервые: я обнимал женщину, нес ее на руках, целовал и получил — видимо, на всю остальную жизнь — нежное, горячее имя «Сереж». Все произошло так, как произошло. И я ликовал, и жадно вдыхал влажный ночной воздух, и громко выкрикивал какие-то стихи, и радостно аккомпанировал им звучным чваканьем насквозь промокших сандалий.

На другой день Людмила ждала меня. И не одна она — вся семья была в сборе. Нас провожали на прогулку, как в далекое путешествие. Крихацкий важно посоветовал быть поосторожней: по ночным улицам бродят разные уроды Калибаны [62]— лучше с ними не встречаться. Сестра вышла за нами на улицу и многозначительно сказала:

— Бойся нехорошей тени, Люся. Особенно когда стемнеет.

— Буду бояться, — весело ответила Людмила. Когда мы остались одни, я осторожно спросил:

— Почему такие провожалки? Что-нибудь случилось?

— У меня — ничего. А мои просто опасаются, что я поздно приду.

— Вы этого тоже боитесь?

— Я этого хочу. Вы знаете, куда мы пойдем?

— Знаю. Туда, куда вы захотите.

— Тогда снова в Отраду. Я сегодня в купальнике, будем плавать.

Шел конец сентября, вода была уже прохладной. Море простиралось гладкое, словно усмиренное. Мы искупались и легли на траву. Наша одежда была сложена рядом. Людмила сказала:

— Все-таки жаль, что вы не танцуете. В городском сквере сейчас играет военный оркестр.

— Если вам очень хочется, пойдемте. Я полюбуюсь на ваши танцы.

— Я сама не знаю, чего мне хочется. Нет, знаю!

Она вскочила и проворно влезла в мои брюки. Мне они были коротковаты — ей пришлись впору. Так же быстро она надела мою рубашку и, победно взмахнув волосами, встала передо мной. Ей шло быть парнем! В моей одежде она выглядела гораздо лучше, чем я сам.