Книга бытия

Я рассказал об увиденном товарищу, который был хорошо знаком с Цомакионами.

— Отсталый ты человек! — пожалел он меня. — Не знаешь, что здесь прямо-таки шекспировская драма. Придумай такое — никто не поверит. Но — факт.

Поверить на самом деле было трудно. Молодой Цомакион увлекся дочерью Варвары Александровны. Он водил ее на танцульки, их видели в опере, когда приезжала знаменитая Фатьма Мухтарова [60](она пела Кармен и Далилу [61]и, по слухам, в последней партии обнажалась на сцене до полного «догола»). После потребного числа уличных прогулок и театральных посещений юная девушка, уверившись в чувстве поклонника, пригласила его домой — познакомиться с матерью. И тут произошла трагедия.

Цомакион влюбился сразу, как только увидел Варвару Александровну. И это еще не все! Небольшое любовное сумасшествие могло и пройти, если бы его не подпитали. Варвара Александровна увлеклась Цомакионом точно так же, как и он, — «до без ума». Как они там разбирались с брошенной девушкой — их тайна. Но результат виден всем. Влюбленные собираются венчаться, оскорбленная дочь ушла от матери, отец, кажется, тоже отказал сыну от дома. Молодой жених переехал к своей немолодой невесте, даже в университет перестал ходить — слишком много забот навалилось.

Я был потрясен — именно это затрепанное, но точное словечко лучше всего передает мое состояние. Это противоречило всему, что я знал о Варваре Александровне. Она не могла так поступить со своей дочерью! Она не должна была соединять свою жизнь с жизнью юноши, который был на пятнадцать лет моложе. Я по-настоящему возмутился — тем, что она оказалась не такой, какой мне представлялась.

И я решил сказать ей об этом.

Ее примерный маршрут (из школы — домой) был мне известен. Я подстерег ее в районе дореволюционного Толчка (теперь здесь разбили сквер и поставили скамейки). Увидел я ее издали, но вдруг испугался. Варвара Александровна подошла поближе и узнала меня.

— Сережа, здравствуй, иди сюда! — по-обычному властно сказала она и села на скамейку. — Ты из университета или в университет?

Я пробормотал что-то невразумительное.

— Расскажи, как учишься, — потребовала она. — И не мямли, раньше ты никогда не лез за словом в карман.

Я рассказывал — и рассматривал ее. Впрочем, «рассматривал» — это неточно, я на нее засматривался. Я вдруг остро понял, что никогда по-настоящему не видел эту женщину. Подросток, прежде я не понимал ни женского уродства, ни женского очарования. Она была существом иного поколения, строгой учительницей — отнюдь не объектом мужского внимания. Но сейчас мне шел девятнадцатый год, я начал любить женщин и отворачиваться от них. И оказалось, что я не знал Варвары Александровны.

Прежде всего она была красива. Нет, не доведенной до совершенства миловидностью, не гармоничностью классических богинь — этой всепрекрасности не было в ее лице. Она была красива женственно. Она была «ewige Weiblichkeit», как говорят немцы, в каждой ее черточке проступала эта «Вечная Женственность», всегда покоряющая мужчин. И в ней, во всем ее облике, не только в лице, было благородство и величавая породистость, которая возникает усилиями многих поколений (недаром как-то в школе она не то призналась, не то повинилась в длинном ряде княжеских предков). Сейчас я не искал в ней ум, незаурядные знания, изощренное чувство прекрасного — все это я знал и раньше и потому не сомневался.

Я почувствовал, что сам влюбился бы в такую женщину, попадись она мне, а не Цомакиону. И что она, не достигшая и сорока, не должна быть обидно и горько одинокой, она имеет право любить и требовать любви. Даже если этому препятствует дочь — та, молодая, еще увлечется, еще увлечет собой другого мужчину…

— Что ты смотришь на меня, Сережа, будто не узнаешь? — вдруг спросила она.

Я растерялся, словно меня поймали на дурном поступке.

— Нет, я так — просто гляжу. Вы очень красивая, Варвара Александровна!

Она улыбнулась незнакомой улыбкой — грустной и чарующей.

— Ты знаешь, что моя жизнь изменилась? — спросила она прямо.

— Недавно узнал. И хочу от всей души, Варвара Александровна…

Она жестом прервала меня.

— Не надо, Сережа. Я знаю, что ты скажешь. Хорошо, что мы встретились. У меня к тебе предложение. Не хочешь взять репетиторство у моего знакомого? Надо готовить его дочь в институт. По-моему, ты вполне подходишь.

Она продиктовала адрес: Новосельская, дом в конце улицы. Хозяин — Крихацкий, поляк, хороший человек, отличный учитель, еще мать и две дочки, тоже хорошие, к тому же хорошенькие. Репетитор нужен младшей — Людмиле.

— Сегодня я увижусь с ними, скажу о тебе. Завтра приходи.

Варвара Александровна ушла. Я долго смотрел ей вслед: полная, она двигалась молодо и изящно.

Дом Крихацких был обычен для Новосельской (улицы, еще находившейся в черте «города», но уже примыкавшей к окраинам): двухэтажный, с тенистым садом и широким проездом. Здесь, на первом этаже, среди винограда, который густо заплел стены, виднелась белая дверь — к ней вели три ступеньки.

Я постучал. Мне открыла женщина средних лет.

— Вы Сережа? Входите, мы вас ждем.

В комнате сидели две девушки. Впрочем, одну из них девушкой в полном смысле слова назвать было трудно — она укачивала ребеночка. Молодая мама невнимательно посмотрела на меня, кивнула и стала что-то тихо напевать — наверное, чтобы заглушить голоса. Вторая, невысокая, лет семнадцати или восемнадцати, востроносенькая, с мальчишеской стрижкой (волосы были еще короче моих, но гораздо мягче и шелковистей — вскоре я в этом убедился), встала, окинула меня насмешливым, испытующим взглядом и молча протянула руку.

— Люся, ваша ученица, — сказала открывшая мне женщина.

Я договорился с Людмилой о днях занятий и собирался уйти, когда из второй комнаты показался высокий, усатый, краснощекий мужчина.

— Крихацкий, — шумно сказал он, протянув руку, и поинтересовался: — Вас моя злыдня еще не обидела, Сергей?

— А почему Людмила должна меня обижать? — удивился я.

— Нипочему. У нее такая привычка — всех и вся в мире высмеивать.

— Папа, ты ставишь меня в дурацкое положение, — возмутилась Людмила. — Сережа может подумать, что я настоящая чертовка.

— Ну, чертовка не чертовка, а что-то ведьминское в тебе есть. Разве это не ты недавно плясала на Лысой горе? Ах нет, то было на горе Брокен в прошлую Вальпургиеву ночь. — Крихацкий нежно погладил ее по голове. Судя по всему, он очень любил свою младшую дочь.

— Папа, ты сам всегда говоришь, что я похожа на тебя… — скромно сказала Людмила.

Она искоса посмотрела на меня: интересовалась, какое произвела впечатление. Я сухо поклонился и ушел. Она меня не особо впечатлила. Девушка как девушка, невысокая, миловидная, похоже, острая на язычок. Влюбляться я не собирался, шипы ее характера меня мало трогали. А знания у нее были неплохие — это успокаивало: после уроков с сыном хозяина букинистической лавчонки я побаивался обучать дундуков.

Так начались наши занятия. Три раза в неделю я приходил к Крихацким, спрашивал домашние задания, давал новые, объяснял малопонятное. Люся была хорошей ученицей — внимательной и понятливой. И она отлично слушала — очень серьезно и вдумчиво. Мне нравилось, что меня не перебивают и не отвлекаются.

Иногда появлялся отец, интересовался, как идут дела, что-нибудь говорил — больше цитатами (он был учителем литературы). Тогда Людмила преображалась: шутила и хохотала, реплики ее становились разящими и мгновенными. Откидывая голову, она смеялась — и ей невозможно было не ответить, так это было великолепно.

Ей, похоже, нравились наши занятия. Мы условились, что каждое из них должно длиться полтора часа — но вскоре стали задерживаться на два и больше. Обычно нас разгоняла ее мама. Она всегда говорила одно и то же:

— Ну, хватит вам, хватит! Людмила, нехорошо так эксплуатировать Сережу. Оставьте что-нибудь на следующий урок.