Мгновение - вечность

Борозды, взрезанные "тридцатьчетверками", выступали на земле как свежие шрамы. "Работнички, до моего прихода провозитесь", - зыркнул он на техников, пускавших дымки вокруг "гуся". "А ведь его отказ взлететь по следу - зрелое решение", - подумал он о Дралкине и с возможной твердостью в голосе произнес:

- Садиться в Р. не будем!..

В кабине "ЯКа", закрывшись колпаком и прослушивая эфир, Горов подстраивался на командную волну. "Договариваться надо на берегу, - думал он. - Буду требовать посадки. Связь, помехи, возможные отклонения - все обсудить..."

Сквозь треск разрядов он расслышал чей-то голос: "Кого потянем?" "Каких-то лупоглазых". - "Сколько штук?" - "Девять... Или десять. - Ответы давал, как понял Горов, штурман, обремененный заботами. - Пристегнули десятого. - Добавил насмешливо: - По мне, хоть двадцать!" Чем-то расстроен штурман, не в духе. Не получил на праздник, что причиталось: "Одни на гвардию батрачат, а другие поддают с утра до ночи!" Или не обмыл награду, как задумывал: сорок третий год на дворе, награды заведено обмывать. Чтоб не ржавели, чтобы множились, - молодое честолюбие жадное... "Будем садиться?" спросил командир. В каждом экипаже - свой расклад. На лидере, как видно, тон задает штурман. Второй "боевик" из рук командующего, выдвинут на должность штурмана АЭ... Штурмана "почтили" боевиком, а командира? На разведку-то ходили вместе. Командир, похоже, о себе не очень-то печется: пятьдесят боевых вылетов - все младший лейтенант. Деликатный: "Будем садиться?" - "Нет!" категорически отвел встречу штурман. Пустопорожние разговоры. Перевод времени в дугу. Он во встрече не нуждается. "Нет!" - сказал, как отрезал. "Этот себя не забудет", - подумал Алексей о штурмане.

- Товарищ командир! - кричал вскочивший на крыло Житников. - За вами капитан приехал на КП!

- Какой капитан?

- Капитан с телеграммой!.. Телеграмма из Москвы, вас ищут!

- Поздно, - сказал Горов, приподнимаясь на сиденье и движением руки отстраняя Житникова, чтобы не мешал: с восточной стороны, как его и предупредили, к аэродрому приближалась "пешка" гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части. - Поздно, - повторил Алексей Горов, готовый к другому, главному, что ждало его по завершении перелета над сонными плавнями Кубани, не ведающими, свидетелями каких воздушных сражений им суждено стать. Ни страха, ни сожалений о расставании со столицей. Простился с ней по-сыновьи и от кары избавлялся, от московской телеграммы уходил потому, что прав...

Уходил ли?

Летчики, при виде лидера кинувшиеся по своим местам, ждали сигнала капитана.

Присев на борт, Горов всматривался в "пешку".

Она быстро приближалась, позволяя различать антенные стойки, трубку Пито, потом и светлые пятна лиц, летчика, худенького, в глухом комбинезоне, штурмана с ним рядом, чуть позади, плечистого, в кожанке... В том, как все эти детали быстро прояснялись с одновременной готовностью столь же стремительно исчезнуть, было нечто, заставившее Горова подумать отчужденно: "Надвинулся!.." Надвинулся, навалился на него, собственно, широкогрудый гвардии старший лейтенант. Алексей явственно себе его представил, прежде всего почему-то кожан, правый рукав которого, как у всех штурманов-пикировщиков, заметно потерт на высоте плеча, где выступает и при каждом толчке дает знать о себе магазинная часть бортового пулемета, - в кабине "пешки" не разляжешься. А летчик, щуплый, в заношенном комбинезоне, - "пришел"... Алексей, по наитию отделив летчика от штурмана, на него уповал, на командира, на гвардии младшего лейтенанта Дралкина.

И лидер, склоняясь коротким крылом, приглядывался к "маленьким"; командир экипажа как будто размышлял, взвешивал: не сесть ли ему в Р., не обсудить ли совместно предстоящий маршрут?..

Гранищев оставил КП, где он толкался, набираясь новостей, когда с хутора протелефонировали о взлете "пешки".

Через овражек, на бугре, просыхавшем под ветром и солнцем, он увидел Лену; она торопливо шла к своему, с белым пояском на хвосте, самолету, отстранившись, как бывает перед взлетом, от всех мирских забот. Павел понял, что разговор с ней сейчас невозможен. Опять невозможен.

За время контрнаступления под Сталинградом он повстречал ее только однажды, в Чепурниках. Тогда зимние, залитые солнцем Чепурники - первый перевалочный пункт великой дороги на запад кишели, как муравейник; возле пышущей жаром водомаслогрейки, одной на весь аэродром, не смолкала веселая ругань, летчики, выбравшись из степных, заволжских нор на просторы Придонья, радуясь солнцу и свету, втягивались в ритм солдатского боевого похода.

Лена из Чепурников уходила, Павел туда прилетел.

Она, как обычно, спешила (возле самолета, расправив лямки парашюта и потряхивая ими, ее ожидал механик), а главная новость Лены состояла в том, что Обливская освобождена и опросы местных жителей подтвердили ее правоту. Все, что она доложила и написала в докладной о вылете в паре с Венькой Лубком на Обливскую, правда! "Я никогда в жизни никому не врала, - чеканила Лена. - Ни вот на столько!" Говорить об этом посреди отполированного тяжелыми, тупоносыми волокушами, сверкавшего на солнце аэродрома, откуда то и дело взлетали и куда то и дело садились боевые машины, не нуждавшиеся в истребительном прикрытии, где черные фигурки тепло и удобно одетых людей делали свое дело, не думая об угрозе ежеминутного удара "мессеров", было необыкновенно приятно. И говорить и слушать... Лене, возможно, показалось, что она бахвалится, упивается своей правотой. Потом, она спешила... Она переменила тему. Заговорила о другом: о том, как стирает война возрастные грани между мужчиной и женщиной. Это тоже сильно ее занимало. Взять, к примеру, женский авиационный полк. Туда пришли юнцы, мальчишки последнего призыва, моложе летчиц на три, четыре, а то и на пять лет, и начались истории, романы, явные и тайные. И какая наивность, слепота, неготовность мальчиков к требованиям сердца, зову крови! "Детский сад, детский сад..." - причитала Лена, глядя на него с улыбкой, повергавшей Павла в растерянность: о ком она говорит - о мальчишках пополнения? Или же о нем?