Люди сороковых годов

Ну, а как же взлететь отсюда?

— Представьте себе, — сказал, улыбаясь, майор, — этот вековой газон оказался отличным полевым аэродромом. Длина для разбега и для посадки достаточна. Гитлеровцы и представить себе не могут, что мы здесь сидим. Это наш батя придумал… — Батей звали в дивизии полковника Грисенко.

И словно ради иллюстрации к его словам, из-под старых кленов вдруг вырулили две «кобры» и после короткого разбега взвились в небо.

— Пошли на охоту, — сказал майор.

Вечером к полковнику нагрянули гости: командир корпуса генерал-лейтенант Александр Васильевич Утин, плечистый гигант со светлым проницательным взглядом и приветливым, открытым лицом, и его начальник штаба генерал-майор Александр Алексеевич Семенов, черноволосый, подвижной, всегда немного саркастичный, с этакой хорошей усмешкой. Все трое — Утин, Семенов, Грисенко — давние соратники, все понимают друг друга с полуслова, готовы за товарища горой постоять. Война навек сдружила хороших людей, которые сумели проявить характер перед лицом самых невероятных трудностей и которым нечего скрывать друг от друга. Дожить бы только до победы… [83]

— Да, дожить бы до победы, — задумчиво повторяет Утин, когда я чистосердечно выкладываю ему то, что думаю: он из тех людей, которые сразу располагают собеседника к откровенности. И вдруг он оживляется: — А вы знаете, какие моменты на войне самые критические? Я вам сейчас скажу: начало и конец. Да-да, не только начало, но и конец. И конец войны, пожалуй, для многих из нас будет еще более критическим, чем начало… Начало, конечно, было трудным, очень трудным, в начале войны люди еще не отдают себе отчет в том, что такое война и какие нечеловеческие испытания она несет. Потом человек все же свыкается с войной. Он привыкает к тому, к чему, как казалось вначале, привыкнуть просто немыслимо. Но вот близится конец, и тут возникает новая драматическая ситуация. Поймите: человек воевал три года и остался жив. Больше того, он стал героем, прославлен, у него вся грудь в орденах. Но на войне продолжают убивать вплоть до последней минуты. И каждому хочется, безумно хочется — что там говорить! дожить до этой минуты, чтобы воспользоваться плодами победы. А тут надо снова и снова рисковать, надо ежеминутно испытывать свою судьбу…

Утин постучал пальцами по столу, помолчал и потом тихо, но твердо добавил:

— Мне говорили, что вы собираетесь писать книгу о Покрышкине и его друзьях. Они заслужили этого. Но когда будете работать, все время думайте вот о чем: каким бы героем ни был человек, он прежде всего остается человеком. Не рисуйте вы их этакими бронзовыми фигурами на постаментах. Может быть, они и не признаются вам, но я вам скажу: сколько бы самолетов ни сбил летчик, все равно перед каждым боевым вылетом у него где-то, может быть в подсознании, бьется какая-то жилка: чем все эта кончится? И чем ближе к победе, тем острее будет тревога. Именно поэтому мы сейчас удваиваем требовательность к людям, невзирая на чины, звания и ордена. Если хотите, мы держим их в ежовых рукавицах, требуя строжайшей дисциплины и не давая никому ни малейшего послабления.

— И еще одно обстоятельство надо учесть, — вмешался Семенов. — На войне люди выдвигаются необычайно быстро, и это естественно. Но вот что опасно: если человек не обладает должным запасом самокритичности, у него начинает кружиться голова, он начинает думать, будто стал каким-то особым, необычным, сверхгениальным существом, а раз ты гений, тебе все дозволено и тебе требуются почести. Я считаю, что для героя очень важно быстрее переступить тот рубеж, когда ему дозарезу требуется корреспондент, который без конца прославлял бы его подвиги, бригада кинооператоров, которая снимала бы каждый его жест, и индивидуальный бачок с пятнадцатью литрами водки, и стать нормальным солдатом.

Долго длилась эта откровенная беседа, раскрывшая мне многое в характере армейской жизни на четвертом году войны. Слушал я своих собеседников и думал, тайно восхищаясь ими: до чего же выросли наши командиры на войне, как глубоко они научились мыслить, как чутко реагируют на все то, что приносит фронтовая жизнь, как хорошее, так и плохое. Они очень требовательны и к себе, и к своим подчиненным, и это совершенно необходимо в том суровом и беспощадном мире, который окружает людей на войне. Но какое внимание к людям и, если хотите, нежность к ним скрывается под этим железным панцирем драконовской требовательности!

В село Мокшишув, где разместился командный пункт полковника Покрышкина, я добрался наконец 14 октября. Здесь тоже стоял замок, в нем жили летчики 16-го гвардейского истребительного полка, которым раньше командовал Покрышкин, а теперь он был передан дважды Герою Советского Союза уральцу Речкалову. Местечко было бедное, утопавшее в невылазной грязи, дома деревянные, крытые соломой. Аэродром находился километрах в четырех от Мокшишува.

Покрышкин жил в хате, которую ее хозяева разукрасили пожелтевшими фотографиями своих родственников, зелеными бумажными розами и херувимами. Мы встретились как старые знакомые. За месяц до этого Покрышкину, который только что получил третью Золотую Звезду, был предоставлен отпуск, и он летал к своей семье в Новосибирск. В Москве его пригласили в ЦК комсомола, там и было решено, что я буду писать о нем книгу; по этому случаю мне было поручено сопровождать его в поездке на родину, чему, говоря по совести, он был совсем не рад: в кои-то веки довелось встретиться с родными, а тут еще за ним вслед послали целую группу журналистов и кинооператоров. Слава не испортила этого спокойного и выдержанного сибиряка, он был не из тех, кому, как заметил накануне генерал Семенов, требуются для поощрения личный корреспондент, кинобригада и персональный бачок водки на пятнадцать литров.

С моим присутствием Покрышкин тогда смирился, как с неприятным, но неизбежным обстоятельством; когда же я добрался до Мокшишува, он сделал все, чтобы я смог спокойно работать, хотя в самой дивизии, продолжавшей участвовать в боевых действиях, никакого спокойствия не было и быть не могло.

Помнится, в первый же вечер Покрышкин привел меня в высокий зал замка, превращенный в клуб летчиков, и перезнакомил там со всеми ветеранами полка, в котором он вырос. В выбитые стекла дул ветер. На простыне, заменявшей киноэкран, метались серые тени — механик показывал ветхий, часто рвавшийся фильм «В старом Чикаго». Летчики стояли и сидели на полу. Терпеливо дождались конца фильма и побрели по своим хатам, еле вытягивая ноги из хлюпающей грязи. А рано утром многие улетели на боевое задание. Те же, кто оставался на аэродроме, проводили учебные полеты и стрельбы — в стороне от деревни Покрышкин устроил полигон: мишени были ограничены дерном и посыпаны песком; самолеты, строем ходившие на полигон, поочередно срывались в пике и били по мишеням из пулеметов и из пушки. Потом они садились на аэродром, и Речкалов устраивал им критический разбор, словно перед ним были рядовые учлеты, а не боевые летчики.

Требовательность и еще раз требовательность! Я вспомнинал слова генерал-лейтенанта Утина, думавшего о том, как довести свой гвардейский истребительный корпус до Берлина, до часа победы собранным и дисциплинированным, готовым на любое испытание…

Здесь, в Мокшишуве, я прожил несколько недель. За ото время я близко узнал и полюбил летчиков-гвардейцев. Исписал груду блокнотов, собрав обширный материал об их боевом пути. Обо всем том, что я увидел и услышал, было написано в моей книге «Один «МИГ» из тысячи», увидевшей свет уже после войны, и вряд ли сейчас стоит вновь подробно рассказывать о встречах в Мокшишуве, тем более что нам пора уже обратиться к тому, чем были заняты в эти дни наши друзья из 1-й гвардейской танковой армии, главные герои этого повествования. К ним мы сейчас и направимся.