Полководцы Древней Руси

Молва догнала Мономаха на пути домой и помчалась дальше, и он повернул в Киев и встречал вместе с отцом тело Ярополка.

С плачем и стонами вышел киевский люд ко второму Изяславову сыну. Впереди ждали великий князь с детьми, митрополит со всем церковным причтом. Быстро забывались народом корыстолюбие и своеволие волынского князя, его завистливость и жестокость в борьбе за власть, и люди уже видели лишь рано умершего, молодого, еще мало сделавшего на земле мужа, которому еще было жить и жить. Такая смерть всегда потрясает, заставляет людей задумываться о бренности земного, доходит до глубин души.

Смутившись духом, стоял в церкви апостола Петра и Мономах над телом двоюродного брата. Вот сейчас его спрячут в мраморную раку, и он навсегда уйдет из этой жизни, его вчерашний враг, а позавчерашний друг и брат. А ведь он сам начинал строить в Киеве эту церковь, хотел сделать ее своей, домовой, здесь и успокоился.

Старел Всевлод. Он давно уже перестал выезжать на охоту, забросил свой загородный дворец, все чаще закрывался в своих киевских хоромах. Шаг его стал шаркающим, неуверенным, глаза начали без причины слезиться. Дряхлело тело, дряхлели чувства: он все с большим безразличием слушал вести, которые по-прежнему приносили со всех концов света купцы и лазутчики, глаза его не загорались прежним неуемным блеском, оставались тусклыми и нелюбопытными. И лишь одно чувство овладевало им все сильнее и сильнее — желание надолго, может быть, навеки, сохранить за своим домом, за сыновьями, внуками, правнуками первенство в Русской земле, власть в Киеве, в этом старом Ярославовом дворце. Угасая, он видел, как поднимали голову, видя его немощь, старые киевские бояре, столпы Русской земли при Святославе и Изяславе, и он как мог отодвигал их в сторону, приближал к себе уных [49]дружинников, доверял им управление волостями и сбор вир и продаж, делал их тысяцкими и наместниками, огнищанами и воеводами, и уные, видя, что слабеет их властелин и их время может кончиться не сегодня завтра, старались урвать себе побольше, грабили народ нещадно, тянули на правеж, вымогая куны, обогащались. Роптали киевские люди, подогреваемые старой киевской дружиной, знатными киевскими боярами.

С грустью смотрел Владимир, как бился отец в тенетах наступающей старости, как старался убрать с пути сыновей их и своих недругов, подорвать силы приспешников прежних великих князей и их домов.

В те дни Всеволод уговорил сына отпустить на княжение в Новгород одиннадцатилетнего Мстислава Владимировича. Мал и несмышлен был Мстислав, но Новгород нужен был Всеволодову дому, и был у него лишь один князь, которого можно было посадить на новгородский стол, — малолетний Мстислав.

В Новгород пришел грозный приказ великого князя — Святополку Изяславичу немедля ехать в Туров, освободить новгородский стол. И вскоре Владимир и Гита уже снаряжали в дорогу маленького Мстислава. Серьезный, с дрожащими губами, в боевом облачении и червленом плаще, он, напрягшись как струна, сидел на коне и смотрел на родителей, а они, как когда-то молодой еще Всеволод и Анастасия, провожали в первый путь своего первенца — Владимира, с грустью и тоской благословляли Мстислава в первый путь, отпускали в чужой город, к чужим враждебным людям ради удержания власти над всеми русскими землями, и что в этой большой междукняжеской игре стоили эти дрожащие губы отрока, эта напряженная спина…

И снова жизнь пошла по-прежнему.

Владимир в этот год много занимался хозяйством, постоянно наезжал в Любеч, где полным ходом шло строительство задуманной им крепости. Гита, проводив старшего сына, будто немного потускнела, но была все такой же стройной, молчаливой, внутренне собранной, деятельной. Много было в ней еще жизненной силы, и раздумья о жизни лишь слегка коснулись ее своим крылом, не нарушив привычной сосредоточенности, деловитости.

С юга опять шли беспокойные вести: то Давыд Игоревич, то подружившийся с ним Святополк Изяславич тревожили великого князя рассказами о своеволии Ростиславичей. Володарь и Василько совсем подросли, обзавелись сильными дружинами и теперь смотрели на Теребовль и Перемышль как на свои исконные родовые отчины, не признавая власти Давыда над всей Волынью. Давыд же вползал в доверие к Святополку, льстил ему, рассчитывал, что в будущем, когда опустеет великокняжеский престол, пригодится ему эта дружба, И Свято-полк слушал его льстивые речи, распалялся на Ростиславичей, побуждал Всеволода унять расходившихся молодых князей. Но Всеволод до поры до времени молчал, молчал и Мономах. Отец и сын давно уже решили, что чем больше распрей будет на Волыни, тем спокойнее станет в Киеве, Чернигове и Переяславле.

И все-таки, когда и от Давыда, и от своих соглядатаев на Волыни Всеволод узнал, что Ростиславичи вступили в сговор с ляхами, великий князь забеспокоился. Он послал к внучатым племянникам нарочных и просил их уняться, грозил военным походом на Волынь, но Володарь и Василько упорствовали. Их люди вместе с ляхами начали грабить земли Давыда и находившиеся здесь села Святополка, ляхи тащили в полон местных поселян, Ростиславичи подбирались к самому Владимиру-Волынскому.

Только тогда Всеволод послал за Мономахом и направил гонцов к младшему сыну Ростиславу, князю переяславскому, и в Тмутаракань к Олегу. Олег в последнее время тихо сидел в Тмутаракани, на большие праздники приезжал с женой-гречанкой в Киев; Чернигов он обходил стороной, с Владимиром был спокоен и сух, и словно незримая стена встала в последнее время между двоюродными братьями. Но Олег не отделял себя от власти Киева, делал, хотя и с неохотой, что приказывал ему великий князь. И вот теперь обещал прибыть с дружиной для общего с князьями похода на взбудораженную Волынь.

К осени к Киеву пришла черниговская рать во главе с Мономахом, переяславцы с Ростиславом, появился и Олег с небольшой тмутараканской дружиной.

Великий князь на этот раз сам поднялся в поход.

Тяжело переступая уставшими, согнутыми в коленях ногами, он подошел к лошади; ему помогли сесть в седло, и войско тронулось в путь.

Вскоре за городом великий князь сошел с коня, сел в возок и дальше уже подремывал всю дорогу, взглядывая иногда через оконце на притихшую осеннюю землю, на скачущих вокруг возка всадников. Лишь изредка он открывал дверцу, подзывал к себе сына, советовался с ним.

Войско дошло до Звенигорода-Волынского, и оттуда Всеволод еще раз послал своих людей к Ростиславичам, чтобы те объявили им: великий князь со своим сыном Мономахом и сыновцами Олегом и Давыдом идет на них походом, и если не хотят они кроворазлитья и погибели, то шли бы немедля к нему с повинной, вернули бы все убытки Давыду и Святополку, возвратили весь полон и послали бы своих гонцов к ляхам с той же просьбой.

Недолго ждали князья ответа с Волыни. Володарь и Василько прибыли сами. Они стояли перед князем Всеволодом одинаково рослые, белокурые, со светлыми веселыми глазами, переминались с ноги на ногу, похрустывали их сапожки красного сафьяна. Всеволод и Мономах, сидя на лавке, слушали сбивчивые, неясные речи Ростиславичей, полные обид, упреков, просьб.

Полон они возвратили, привезли назад и все награбленное в селениях Давыда Игоревича. На вопрос великого князя, почему же не едут в Звенигород их союзники-ляхи, братья отговорились, что они за ляхов не ответчики.

Ростиславичей отослали назад в свои города, наказав слушаться волынского князя Давыда и не вступать в сговор с иноземцами.

Всеволод вскоре отбыл обратно в Киев, а четверо двоюродных братьев — Владимир Мономах, Святополк Изяславич, Олег и Давыд — двинулись в земли ляхов.

Во главе войска, как это уже повелось в последнее время, вновь стоял князь черниговский Мономах. В тридцать шесть лет он впервые возглавил войско, по сути, всей Русской земли. Под его началом шли рати киевская, черниговская, переяславская, волынская и тмутараканская. Теперь, после громких летних побед над половцами, после того, как половецких колодников провели по многим городам Руси, все видные русские князья признали военное первенство Мономаха.