Время надежд (Книга 1)

В землянке был полумрак. Трепетал огонек коптилки, а вместе с ним как бы дрожали бревна наката.

Ротный санинструктор Полина, тридцатилетняя девушка с мешковатой фигурой, крупным носом и плоскими, будто отесанными скулами, без гимнастерки, в исподней солдатской рубахе сидела у дощатого стола, пришивая заплату к телогрейке. Тихонько вошла санитарка Симочка Светлова.

- Опять женихалась? - вскинула голову Полина. - Узды на тебя нет. Где это шастала?

- Здесь, в траншее, - ответила Симочка.

- У Ваньки-архитектора?

- Нет.

- Опять с другим? - Как все ткачихи, Полина была немного глуховата и сразу переходила на крик.

- С другим, - вздохнула Симочка, облизывая губы маленьким, розовым, точно у котенка, языком и снимая шапку.

- Что же ты? - всплеснула руками Полина - Да, вот.. Жалко мне их.

- Знаешь, чего из такой жалости получается?..

Больно ты ответная, девонька. Они это за версту чуют.

- Ничего такого и не было, - вздохнула опять Симочка. - Захаркин говорит: "Посиди рядом". А крупа идет холодная. Накрылись мы плащ-палаткой...

- И Захаркин туда же, черт одноглазый! - возмутилась Полина. - Ух, дьявол... Надо, чтоб еще было?..

Тьфу! Все девчонки нормальные, а у тебя вроде кипит.

Глаза у Симочки темные, с поволокой, рот маленький, а вздернутый носик словно срезан к приподнятой губе. Зачесанные наискосок льняные волосы скрывали ее по-детски круглый висок. Она чуть картавила, словно подделываясь под говор детей. И что-то лукавое было в ее глазах. Но лукавить или даже капельку хитрить Симочка не умела. Ей просто было непонятно, что есть такое, о чем лучше умолчать. В свои двадцать четыре года она три раза побывала замужем, и ни один из трех не сумел понять ее удивительной, наивной откровенности В роте знали, что и сейчас она любит всех троих, пишет им аккуратно письма, волнуется, когда нет ответа. И еще вздыхает о матросе Феде, с которым ехала однажды на пароходе и который за шесть дней только поцеловал ей руку... Наташа считала ее дурочкой, а у Марго к ней иногда возникало такое чувство, какое испытываешь к обиженному ребенку. Полина же сразу как бы заменила ей мать.

- Наказание с тобой, - говорила Полина. - Ужин в котелке. Поешь хоть... Ванька сахар тебе занес.

- Иван Данилыч хороший, - отозвалась Симочка.

- Все они хороши только издаля, - буркнула Полина. - Ванька, наверное, десять раз женатый.

Московский зодчий Краснушкин - сорокадвухлетний язвительный человек, по близорукости не взятый в армию и назначенный здесь вторым номером к противотанковому ружью, где первым номером был старый художник, сам называл себя Ванькой-архитектором. Что-то особенное он разглядел в Симочке через толстые стекла своих очков. При ней он переставал язвить, вдруг робея, и, узнав, что она любит сладкое, отдавал ей пайковый сахар, то рассказывая, как у него болят зубы, то жалуясь на диабет.

Симочка уселась напротив Полины.

- Захаркин, поди, лапал? - строго взглянула на нее Полина - Кровушка взыгралась...

- Нет, - отвернувшись, проговорила Симочка. - Рассказывал... В Барнауле его девушка ждет. Не писал он, что лицо поуродовано, и домой из госпиталя не заехал... А я говорю: если любовь, то все равно. И безглазый и безногий еще дороже.

Когда Симочка отворачивалась и свет коптилки не падал на ее лицо, начинали мягко, зеленовато светиться ее зрачки. Они всегда так светились у нее в темноте, вызывая удивление ополченцев.

- Тебе нужен степенный человек, а не вертихвост, - сказала Полина, откусывая нитку и любуясь заплаткой на ватнике. - Я вот не спешу. Близко их, кобелей, не подпускаю. Это у них прием такой: разжалобить. Они знают, с какой стороны бабье сердце мягчает А потом хоп... и охнуть не успеешь. Три раза замуж ты ходила, а все будто ребенок.

Как всякая старая дева, Полина видела в мужчинах только неизбежное зло, с которым должны мириться, чтобы не быть одинокими.

- Я понимаю, - вздохнула Симочка. - Только мне любопытно... Каждый, словно книга. Если не откроешь, то и не узнаешь, что там написано.

Стенки землянки дрогнули. Рокот пушек, казалось, исходил из глубины земли Полина вскинула голову, и на лице ее заметались тени.

- Что-то ныне шумят... Ложись-ка спать. А я чулки поштопаю. Чулки в сапогах как на огне горят.

- Когда я с Васей жила, - проговорила Симочка, - он из Москвы чулки привез. Тоненькие, как паутинка.

- Вася?. Это фотограф, что ли?

- Вася же артист.

- А-а, - кивнула Полина, - у тебя его актерка отбила...

- Полюбил он ее... Я с Васей познакомилась m фабрике. У нас вечер был, артисты приехали. Он меня сразу на танец позвал. А затем домой проводил Я тогда комнату от фабрики получила. И он говорит: "Хочешь быть несчастной, выходи за меня..." Мы хорошо жили. Потом вижу, он мучается. Как-то из-за пустяка разругалась.

- Дура ты, Симка. Ох, дура! - возмутилась Полина. - Я б его...

- Нет, - Симочка прижала ладони к щекам, - нет.

Он догадался лотом, что разругалась нарочно. Зашел ко мне, и такие у него глаза были виноватые... я неделю плакала. А потом узнала, что им негде жить. Комнату отдала.

- Юродивая ты! - заключила Полина. - И комнату отдала? Надо же...

Симочка не ответила. Она смотрела на огонь коптилки с тихой, грустной улыбкой. Марго натянула шинель на голову. Она думала о таинстве женщины.

Здесь, в траншее, стоило появиться любой из них, даже некрасивой Полине, как усталые бойцы сразу как-то оживлялись, находили задорный тон, старались услужить хоть в мелочи. И в глазах не было похоти, а какое-то удивление, словно вдруг обнаруживали то, чего не замечали раньше при мирной, благополучной жизни. Может быть, просто искали добрую теплоту, которая инстинктивно противостояла грубости и без которой жизнь делалась холоднее? Часто она замечала на себе взгляды лейтенанта Еськина, изучающие, тоскливые. Но говорил с ней лейтенант всегда сухо, подчеркнуто вежливо и как-то неприязненно. Думала она еще о Сережке Волкове, мысленно говорила ему то, о чем, будь он рядом, никогда бы не сказала и под угрозой смерти.

Снаружи кто-то дернул плащ-палатку, закрывавшую вход.

- Ну, кто там? - испуганно крикнула Полина, заслоняя ватником некрасиво обвисшие под рубахой груДи. - Чего надо?

- Тревога, - сказал приглушенный голос взводного командира Захаркина. По-быстрому собирайсь, ягодки-маслинки.

- Дьявол одноглазый, - ворчала Полина - Лезет еще. Вставайте, девочки!

- Что? - подняла голову Наташа.

- Тревога, - сказала Марго.

- Ой... А я сон видела, будто мы на концерт идем.

Марго, натянув сапоги, вышла из землянки.

Ветер хлестал мокрым снегом. Непогода спаяла землю и небо темно-серой пеленой. В траншее мелькали бесформенные под плащ-палаткой фигуры, слышались недовольные голоса:

- Чего тревожат? Нудьга вон какая идет.

- Говорят, фронт прорван. Из батальона сообщили.

- Да ну? Отоспались, значит...

Вдоль бруствера, хлюпая по глине, шли три человека. На фоне рядов колючей проволоки они казались темными движущимися силуэтами.

- Эй, славяне. Командир где?

- А кто такие?

- Соседи.

К ним, прихрамывая, бежал Еськин в распахнутой телогрейке.

- Что за соседи? Откуда? Извините, товарищ майор. Я командир роты.

- А я командир соседнего батальона. Надо поговорить, лейтенант.

И они отошли в сторону. Двое присели у траншеи на корточки.

- Закурить есть, парень?

- Не курю, - сказала Марго.

- Батюшки! - глаза его на узком лице весело блеснули. - Думал, что солдат... Как же тебя зовут?

- Зовуткой.

- Да тут, ей-богу, цветник, - сказал он, увидев Натэшу, Леночку и Полину, тоже вышедших из землянки. - Глядите, полковник...

Второй боец, в каске, с винтовкой, тихо спросил:

- Из Москвы, девушки?

- Военная тайна, - ответила Леиочка.

- Елки-моталки, - засмеялся первый. - Таинственные незнакомки в окопах и позади Россия. Защитим ее грудью. А?