Записки

Кроме того, велено гвардейской артиллерии отдавать впредь великому князю такую же честь, как лицу самого императора, о чем возвещено исполненным благосклонности и сердечного чувства рескриптом, и наконец, пожалованы для его арсенала две пушки, вылитые в год его рождения, которые государь приказал предварительно выставить в Михайловском манеже, на показ для царской фамилии, с прислугой из 15 человек артиллеристов, одетых в полную форму 1798 года, что, при разности ее с современной, имело совершенно вид маскарадного наряда. Затем весь церемониал этого дня был устроен по непосредственному указанию государя.

Утром, выйдя в большой свой кабинет, великий князь нашел в нем наследника цесаревича и великого князя Михаила Николаевича в артиллерийских мундирах, вместе со всеми артиллерийскими генералами. Цесаревич вручил ему упомянутый выше рескрипт, а старший генерал поднес описание всех улучшений, введенных в нашу артиллерию в тридцатилетнее управление ею великого князя, и список всех ее чинов, участвовавших в подписке на сооружение его бюста для Артиллерийского училища [171].

В другой комнате подали ему: фельдмаршал князь Варшавский рапорт о состоянии армии, а военный министр князь Чернышев — высочайший приказ того дня, начинавшийся пожалованием «согласно желанию его высочества» великого князя Михаила Николаевича шефом лейб-гвардии 2-й артиллерийской бригады и причислением старшего сына наследника к гвардейской конной артиллерии [172].

Вслед за сим юбиляр принимал Главный штаб и весь гвардейский корпус, в рядах которого стояли все великие князья. К обедне, отправлявшейся в дворцовой его церкви, приехал сам государь со всей царской фамилией. После обедни происходило в Михайловском манеже молебствие с церковным парадом [173], при котором старший брат принял младшего, стоя на фланге, и первый прокричал «ура!». На молебне, за обычным многолетием царственному дому, протодиакон провозгласил вечную память императору Павлу, которым великий князь был пожалован в генерал-фельдцейхмейстеры, и многолетие всему русскому воинству. При последнем раздались выстрелы из пушек, поставленных у памятника Петра Великого перед Инженерным замком, и в эту же минуту должны были греметь такие же выстрелы по лицу целой России, где только имелись пушки.

После молебна и семейного завтрака великий князь продолжал принимать поздравления, что заняло все время до обеда. Тут являлись попеременно: вся артиллерия, весь Государственный Совет (in corpore), депутация от дворянства с губернским предводителем, депутация от биржевого купечества с городским главой и проч.

Всем великий князь повторял, что не знает, как и чем впредь заслужит излитые на него государем милости; всех благодарил от души за оказанную ему честь, говоря, что после расположения государева выше всего ценит эти знаки общей внимательности, возвышающие его в собственных глазах и налагающие на него еще более обязанностей; для каждого находил ласку и приветливое слово и вообще принимал поздравления глубоко растроганный, со слезами на глазах. Многих из нас он целовал, а биржевых депутатов числом до сорока перецеловал решительно всех, каждого трижды. В 4 часа был торжественный обед в Гербовом зале Зимнего дворца на 500 человек, впрочем, только для военных [174], и день окончился спектаклями во всех театрах, в которых отведены были даровые места для воспитанников Артиллерийского училища и нижних чинов всех артиллерийских команд.

Как продолжение этого празднества, на другой день был бал у наследника цесаревича, огромный и роскошный, на 800 человек. На этом бале великий князь Михаил Павлович неумолчно рассказывал о том, сколько был осчастливлен видимыми знаками общего к нему внимания [175].

— Теперь только я понял, — сказал он, между прочим, мне, — что жизнь моя прошла недаром, и этот день останется навсегда одним из самых счастливейших моих воспоминаний. Но представьте, как и самые сладкие впечатления могут действовать даже на такую крепкую натуру, какова моя. Сегодня утром мне надо было принять опять новый знак внимательности и ехать в Артиллерийское училище для присутствования при открытии там моего бюста; вдруг в ту минуту, как садиться в сани, мне сделалось так дурно, что я чуть не упал и только с помощью доктора кое-как опять оправился.

Наконец празднование юбилея великого князя заключилось двумя у него обедами: одним, 8 февраля, в присутствии царской фамилии, для всех офицеров артиллерийского ведомства, которых собралось до 600 человек; другим, 10 числа, для нижних чинов того же ведомства, которых было по семи от каждой батареи.

В феврале государь снова был нездоров. Мы уже несколько времени замечали, что он на ходьбе как-то неловко ступал левою ногой, а тут узнали, что на ней рана. По странной привычке, он при панталонах без подкладки не носил и подштанников, отчего натер себе ногу повыше колена, а после продолжая ходить и действовать, как всегда, растравил эту рану до того, что принужден был, для заживления ее, просидеть несколько дней взаперти, без исподнего платья. В публике многие уже в то время кричали против Мандта, утверждая, что государь, с тех пор как находится на его руках, беспрестанно хворает; но известно, что обвинения всегда падают на врачей, а с таким неосторожным больным, каким всегда мы знавали императора Николая, трудно было кому-нибудь за него отвечать.

По окончании моей работы о 14 декабря цесаревич в половине февраля представил ее государю, который сделал в ней собственноручно разные, довольно многочисленные перемены и дополнения, относившиеся, впрочем, не к плану или редакции, а к подробностям самого события, вызванным, по мере чтения, новыми воспоминаниями.

— Я думал, — сказал мне цесаревич, — что вам приятно будет сохранить у себя как исторический документ тот экземпляр вашей работы, на котором государь сделал теперь свои отметки, потому я велел покрыть его карандаш гуммиарабиком, и оставьте все это у себя, а для меня, сделав соответственные отметкам перемены, велите переписать другой экземпляр [176].

Цесаревич прибавил, что государю желательно было бы иметь описанными таким же образом, в виде продолжения, ночь с 14 на 15 декабря и самое 15-е число, как представлявшие также очень любопытные моменты, и что он уже начал приготовлять нужные для того материалы. Действительно, впоследствии цесаревич прочел мне несколько страниц, набросанных с этой целью государем; но император Николай потом, за недосугом, уже не возвращался к прежней мысли — и сохранились ли и где находятся упомянутые первые страницы, мне неизвестно.

В 1848 году Масленица в Петербурге была проведена шумно и весело по обыкновению. Начало удовольствиям было положено в воскресенье перед этой неделей, 15 февраля, огромным балом для первых четырех классов в Гербовом зале Зимнего дворца. Государь думал устроить бал в меньших размерах в Концертном зале; но императрица предпочла большой бал, с целью дать большему числу людей возможность увидеть августейшую невесту.

Затем, в понедельник следовали: великолепный бал у управляющего двором великого князя Константина Николаевича — графа Кушелева, на который, сверх Константина Николаевича, приехали и цесаревич с супругой, и великая княгиня Мария Николаевна, — и маскарад-аллегри в Большом театре, где присутствовал государь.

Во вторник был бал для царской фамилии в небольшом обществе, в Михайловском дворце, к которому приглашения рассылались от имени великого князя и его дочери, так как великая княгиня Елена Павловна носила траур по ее родительнице и, участвуя только в приеме гостей, с началом танцев удалилась.