Записки

День Богоявления в 1848 году был празднован особенным образом. Ни государю, ни наследнику состояние их здоровья не позволило сделать большого выхода, и вследствие того они слушали обедню в малой дворцовой церкви, куда были приглашены только военная свита и высшие придворные чины; в придворном же соборе совершал торжественную литургию, почти перед пустыми стенами, архиепископ курский Илиодор. Затем в дворцовых залах размещены были, по обыкновению, отряды [169] гвардейских полков с знаменами и все городское духовенство, которые после совершили парадный выход на Иордан, точно как бы в высочайшем присутствии. За крестным ходом шли великие князья Михаил Павлович и Константин Николаевич и герцог Лейхтенбергский, а государь с наследником и царственными дамами смотрели на церемонию из окон Большой (Мраморной) аванзалы.

В этот же самый день Богоявления 1848 года случайно было положено начало описанию одной из самых ярких страниц в биографии императора Николая. Сверх того, я познакомился со взглядом наследника цесаревича на образ действий августейшего родителя.

Я говорил уже, что в предшедшем декабре, в одну из бесед моих с великим князем Константином Николаевичем, цесаревич прочел нам собственноручную записку государя о происшествиях, ознаменовавших конец 1825 года. В то же время его высочество изъявил желание видеть составленную мной и одобренную государем историческую записку о самодержавии в России. Я поспешил исполнить эту волю, но записка моя пришла к цесаревичу уже накануне того дня, когда началась жестокая его болезнь и вследствие того она была прочитана им и выслана мне обратно только по оправлении его в первых числах января. В заключении записки я поместил известный манифест 1826 года, обнародованный по окончании суда над заговорщиками 14 декабря, и назвал его тут «величественной программой нынешнего царствования».

6 января, подойдя ко мне после обедни в малой церкви, за которой и я находился, и повторив мне благодарность свою за записку, прежде изъявленную весьма милостивой на ней надписью [170], цесаревич прибавил:

— И как превосходен этот последний манифест! Как выразилась в нем вся великая душа государя! Невозможно читать без слез: представьте же, что я до сих пор совсем его не знал!

— Манифест был, однако же, в свое время напечатан.

— Да, но я тогда был ребенком, а после он мне не попадался; к тому же, эти вещи у нас так скоро забываются.

Потом, промолчав с минуту, цесаревич продолжал:

— Я просил бы вас зайти ко мне сегодня после церемонии; мне надо с вами переговорить.

Предполагая, что я услышу тут продолжение того же разговора, и нимало не предугадывая, что мне предстоит, я, по разъезде всех бывших во дворце, пошел в переднюю наследника и спокойно там ожидал его прибытия. Он пришел через несколько минут и, взяв меня за руку, ввел в свой кабинет.

— У меня, — сказал он, — есть к вам просьба. Вы, конечно, помните государеву записку о 14-м декабря, которую я вам прочел; в ней есть много такого, что вам прежде не было известно; между тем, и в вашей тогдашней записке (о престолонаследии), которую мы тоже вместе читали, есть такие вещи об этом происшествии, которых нет в государевой. Если бы все это вместе, пополнив одно другим и еще из других материалов, редижировать настоящим образом, то могла бы выйти вещь чрезвычайно любопытная. События эти так важны, что им не должно умирать для истории или, что еще хуже, переходить в нее искаженными от превратных толков. Потому я хочу отдать вам государеву записку и попросить, чтобы вы, исключив из нее все, что, касаясь собственно до его лица, не входит прямо в самую историю происшествия, и дополнив из ваших материалов и вообще всем, что найдете еще нужным, составили по этим данным полный и отчетливый рассказ. Окончив его, мы покажем государю и попросим, чтобы он поправил и дополнил по своим воспоминаниям, и таким образом будет у нас самое достоверное целое, если не для современников, так, по крайней мере, для потомства.

Потом цесаревич вошел в разные подробности относительно главной идеи работы, ее плана, источников, из которых можно было бы извлечь дополнительные еще материалы и проч. и, отдавая мне на выбор, взять ли подлинную записку государевой руки или копию, списанную им и великой княгиней Марией Николаевной (я предпочел последнее, тем более, что в оригинале местами уже стерся карандаш), заключил так:

— Мне не нужно просить, чтобы все это оставалось между нами: доверяя вам, я как бы доверяю самому себе.

Рассуждая мысленно о том, достанет ли у меня сил, чтобы вести столько важных и достоверных поручений рядом, я думал, что тем и кончится моя аудиенция; но цесаревич продолжал еще разговор, обратясь к сравнению действий обоих братьев по кончине императора Александра.

— Поступок Константина Павловича, — сказал он, — заслуживал, конечно, всякой похвалы, особенно в том, что он настоял на своем отречении и тогда уже, когда ему присягнула вся Россия; но если взять в соображение положение батюшки, то нельзя не согласиться, что его жертва была еще больше, поведение еще выше.

Затем, развив этот предмет разными подробностями, цесаревич продолжал:

— И нет сомнения, что решимость принять на себя бремя правления уже сама по себе была величайшей из всех возможных жертв. Уверяю вас, что это дело — нелегкое, и только тот, кто видит и знает действия государя, как я, может вполне оценить его тягость. Императора порицают, но я знаю, что придет время, когда история воздаст должное его памяти, и тогда замолчат клевета и неблагонамеренность. Величайший из недостатков батюшки тот, что высокая душа его слишком доверчива, и что он, в благородстве своих чувств и при убеждении, что все, подобно ему, стремятся к общему благу, нисколько не подозревает, как обманывают его иногда своекорыстие и неблагодарность самых приближенных.

Дальнейшее содержание этого разговора, исполненное незабвенной для меня благости и самого лестного доверия, относилось исключительно до моего лица и потому не должно иметь места в настоящих листах.

Во второй половине января и государь, и наследник цесаревич совершенно выздоровели. Оба возвратились к обыкновенному своему образу жизни и начали снова выезжать и в театр, и на балы и маскарады. Неоднократно видясь в это время с государем, я слышал от него милостивые отзывы о ходе и успехе моих занятий с великим князем Константином Николаевичем, и, кроме того, он часто беседовал со мной о возложенном на меня цесаревичем поручении. В одну из таких бесед речь зашла об известных сочинениях Шницлера и Устрялова, касающихся также частью событий 14 декабря 1825 года. Рассказывая, что в последнем, при просмотре его, он сделал некоторые прибавки и дополнения и вымарал разные «комплименты», государь очень хвалил книгу Шницлера и достоверность его рассказа. Я осмелился возразить, что во многих случаях он лишь приближался к правде, что некоторые из его анекдотов прикрашены и что те материалы, из которых я извлекаю мое сочинение, представляют многие обстоятельства в другом виде. Государь отвечал, что с нетерпением ожидает моей книжки, и желал бы иметь более времени для чтения других моих произведений, т. е. лекций, приготовляемых для Константина Николаевича. В другой раз я получил повеление свезти великого князя в коммерческий суд, чтобы дать ему понятие о производящемся словесном разборе тяжб.

28 января великому князю Михаилу Павловичу минуло 50 лет, и с тем вместе был празднован пятидесятилетний юбилей его службы в звании генерал-фельдцейхмейстера. К этому дню государь пожаловал своему брату эполеты с изображением двух крестообразно положенных пушек, выразясь притом, что, не умея ничем достойно вознаградить его заслуги и доблести, старался, по крайней мере, придумать для подарка такую вещь, какой никто ни прежде не имел, ни после иметь не будет.